Наш Современник, 2005 № 11

— Выдавал я ей «по первое число», — рассказывал Кочкожаров. — Что называется, по полной мхатовской системе. Актер я тогда был молодой, сил много. Гляжу — Анастасия Платоновна косо на меня посматривает. Что-то не так, думаю? После репетиции она подходит ко мне и тихонько говорит: «Гена, ты что же это так кричишь на меня». Я опешил. «Да разве я на вас кричу, дорогая Анастасия Платоновна? Это я на персонаж, которого вы играете, кричу! На деревенскую бабку! Так у автора написано». Она помялась, подумала еще, этак пальчиком пошевелила и уже совсем доверительным тоном говорит: «Так-то оно так… Только ты все равно потише кричи. Я ведь все-таки народная артистка Советского Союза».

И вот — похороны. Прожита большая, славная жизнь. Цветы… Портрет на заднике… Молчаливый зал полон народу… Прощальные траурные смены у гроба. Музыка. На середину сцены ставят микрофон — приближается время гражданской панихиды. Стою у правой кулисы. И тут меня кто-то трогает за локоть: «Коля!». Оборачиваюсь — Марк Исаакович Прудкин. Грустный, прямой, собранный.

— Коля, у меня к тебе будет просьба.

И идет в закулисную светлую комнату — курительную. Ни слова не говоря, бережно достает из бокового кармана сложенный вчетверо лист бумаги и протягивает его мне.

— Что это?

— Мои прощальные слова на Настиной панихиде. Прочти, пожалуйста, за меня.

У меня перехватило дыхание, настолько все это было неожиданно.

— А-а… вы?

— Не смогу… С собой, боюсь, не справлюсь. Выручи, Коля, пожалуйста…

— Конечно, Марк Исаакович, конечно… Вы не волнуйтесь только…

Он помолчал, думая о чем-то своем, и потом сказал грустно и просто:

— Всю жизнь говорил со сцены чужие слова, а когда свои сказать надо — хвать, а сил для этого уже нет.

И опустил породистую голову, прикрытую со лба старой накладкой бывшего героя-любовника.

Меня позвали к микрофону. Я развернул лист. Речь Марка Исааковича была краткой, в полстраницы печатного текста.

— Настенька, друг мой! — прочел я первые слова, и тут со мной произошло что-то, чего так боялся Марк Исаакович. Замглились глаза, вырубило дыхание… Кое-как справившись с собой, я начал сначала.

— Настенька, друг мой! Уходит из жизни наше поколение мхатовцев. Ушла из жизни подлинно народная, русская артистка.

Настенька! Всю свою творческую долгую жизнь ты была верна и предана искусству Художественного театра, нашим великим учителям — Станиславскому и Немировичу-Данченко. На пути твоем были радости и печали, но ты всегда вносила дух бодрости и веры в красоту жизни. Свой талант ты щедро дарила народу, и народ отвечал тебе признанием и любовью.

Нас, старейших мхатовцев, остались единицы, и тем сильнее скорбит по тебе наше сердце.

До свидания, друг мой, до свидания.

И внизу от руки синими чернилами: Марк Прудкин.

Он стоял у правой кулисы, прислонившись плечом к щиту пульта управления.

— Спасибо, Коля, — сказал он и пожал мне руку мягкой, по-старчески прохладной, но все еще крупной рукой.

* * *

О доблестях, о подвигах, о славе
Я забывал на горестной земле,
Когда твое лицо в простой оправе
Передо мной сияло на столе.

Она любила это стихотворение Блока. На концертах или актерских застольях, когда ее просили что-нибудь прочесть, чаще всего, почти всегда, она, подумав, почему-то выбирала его. И не потому, что скуден был ее личный поэтический репертуар, нет. Она прекрасно знала русскую классику. Достаточно сказать, что она прочла для телевидения всего лермонтовского «Демона». Тут было что-то другое. За блоковским поэтическим шедевром у народной артистки Советского Союза Ангелины Осиповны Степановой скрывалась какая-то тайна.

Но час настал, и ты ушла из дому,
Я бросил в ночь заветное кольцо.
Ты отдала свою судьбу другому,
И я забыл прекрасное лицо.

Она читала не спеша, вдумчиво, низким, чуть хрипловатым голосом. У нее была, что называется, мужская манера чтения. Трагическая судьба героя блоковского стихотворения с каждой прочитанной строчкой становилась судьбой самой исполнительницы. Какое жизненное воспоминание будили у актрисы эти строчки? Вряд ли мы теперь это доподлинно узнаем…

Летели дни, крутясь проклятым роем…
Вино и страсть терзали жизнь мою…
И вспомнил я тебя пред аналоем,
И звал тебя, как молодость свою…

Она любила сильные образы. И в поэзии, и в драматургии. И старалась справляться с ними сама, без искусственной режиссерской поддержки. Она терпеть не могла затерханного лозунга: «Короля играет свита».

Короля играет — король! — всей своей сценической практикой утверждала Степанова. И только король! Свита, в лучшем случае, должна не мешать рождению на сцене венценосного образа! И за это ей, свите, низкий поклон!