Наш Современник, 2004 № 11

Нет, он не приветствовал самовластия: и “львам”, и “орлам” от него тоже доставалось. Но он не принимал никаких революционных перестроек естественного государственного организма: пусть будет то правление, какое есть. Дело, в конце концов, в самом человеке: будет меняться человек, будут смягчаться и улучшаться нравы — будет к лучшему меняться и государство. Он, как и Пушкин, ратовал за перемены путем “улучшения нравов” без всяких “потрясений насильственных”, ратовал не за свержение, а за новое “крещение” оязыченных высших управляющих сословий. А улучше­ние нравов, которое ещё возможно еще при Сцилле, при Харибде — исключено.

Золотой середины, разумной меры в народной жизни можно достичь не в либеральной свободе: широкая и горячая славянская натура, предостав­ленная самой себе, — не выдержит... Это прекрасно понимало русское крестьянство, устанавливая жесткие, подчас жестокие, законы общины, которые сурово подавляли страсти. Меры в социальной жизни можно достичь, лишь опираясь на твердый, жесткий (а может быть, и абсолютный) Закон. Причем в России — это именно Закон имперско-монархической пирамиды, силой и волей сверху связывающий народ в единое целое, как бы невыносимо тяжел этот Закон ни был. (При условии, естественно, что верхи — свои . Уже в XVIII веке верхи, к сожалению, часто были “чужими”.)

Отсюда и неприязненное отношение Крылова к декабристам. И в этой своей ставке на Закон, ставке поистине консервативной, отрицающей вообще европейский личностный гуманизм и просвещенческий либерализм как движители революционного прогресса, Крылов по-соломоновски мудро ветхозаветен! И при всем при этом, он остается действительно, как сказал о нем Пушкин, “представителем духа народного”, а Пушкин в подобных оценках не ошибался! Итак, “ветхозаветный” дедушка Крылов есть представитель духа новозаветного русского православного народа.

Это, может быть, самый важный итог крыловской консервативной философии жизни и творчества: русский народ — в самой изначальной (древнерусской), коренной, природной — и в XIX веке еще самой многочис­ленной — своей основе (и в своем трезвом и жестком отношении к диалектичному земному бытию, и в проявлениях своего здравого смысла, и в выводах своего жизненного опыта) — метафизически ветхозаветен! По-библейски ветхозаветен!..

Ветхозаветен христианский — русский православный — народ? Народ агнец ?.. Да! В его отношении к кесареву, к мирскому. .. Народ никогда бы не смог выстоять во времена многочисленных нашествий, смут, ересей, если бы в подавляющем своем большинстве был всегда подобен Лани из крылов­ской басни:

 

Младая Лань, своих лишась любезных чад...

Нашла в лесу двух малых волченят

И стала выполнять долг матери священный,

Своим питая их млеком...

Дервиш, ее поступком изумленный:

“О безрассудная! — сказал, — к кому любовь,

Кому свое млеко ты расточаешь?

Иль благодарности от их ты роду чаешь?

 

Быть может, некогда (иль злости их не знаешь?)

Они прольют твою же кровь”...

                                                (Лань и Дервиш)

 

Басня имеет новозаветную — не законническую — благодатную мораль:

 

        Так, истинная благость

Без всякой мзды добро творит:

Кто добр, тому избытки в тягость,

Коль он их с ближним не делит.

 

Но ближний-то здесь у Лани — волк!.. Таких “чисто” новозаветных басен у Крылова единицы, а, может быть, и одна. Тревожное, опасное для русской России время требовало воплощения в творчестве более жесткой, холодной, трезвой народной мудрости: мудрости бьющей и добивающей “дубины народ­ной войны”. И из всех остальных басен про волков читатель делает одно­значный вывод:

 

... С волками иначе не делать мировой,

Как снявши шкуру с них долой.

                        (Волк на псарне)

 

В том, что русский народ, народ Христов, в определенные периоды своей зем­ной истории начинает проявлять себя как народ Закона, нет ничего удивительного.