Наш Современник, 2004 № 11

Разумеется, Крылов избегал и “естественно-упоительных” состояний, всегда ведущих к дурным действиям с плачевными последствиями. Умный Крылов в пору своей творческой зрелости твёрдо пришёл к выводу, что упоение – любое упоение (природное, эстетическое, интеллектуальное), столь характерное для человека именно Нового времени, – есть источник подавляющего большинства земных бед и напастей. Упоение не знает меры, но только мера, мера во всём может реально обеспечить относительное благоденствие и покой в вечно раздираемой диалектическими противо­речиями земной жизни. (Таков закон природы – и естественной, и социаль­ной!) А в либерально-революционные времена конца ХVIII – начала ХIХ веков все буквально противоречия мирского европейского и российского бытия – национальные, политические, социальные, культурные… обнажились до предела. То революционные пожары, то либеральные наводнения, постоянно провоцирующие друг друга. Как в такое время стать самому и сделать свой народ твёрдым, как алмаз, который не сожжёт огонь и не размоет вода?.. Принять и соблюдать Закон абсолютной меры! Подчиниться Закону меры! Подчинить Закону меры все земные действия – и личные, и всего народа. Охладить свои страсти и рассудок. Все явления этой жизни, в том числе и свет “свечи” просвещения, воспринимать на трезвую холодную голову: чтобы и мир вокруг не поджечь и чтобы в непросвещенной “тьме” не оступиться.

И Крылов ищет эту меру – спасение для горячей славянской натуры, в которой, по мнению Аполлона Григорьева, заключается одинаковое, равномерное богатство сил, как положительных, так и отрицательных, для натуры с богатыми стихийными началами и с беспощадным здравым смыс­лом. И начинает с себя. Все почти его современники, кто оставил хотя бы какие-то воспоминания о Крылове, отмечали его мощный и непременно холодный, трезвый, даже расчётливый ум и какое-то удивительное равно­весие, равнодушие, невозмутимость.

Один только раз этот умудрённый жизнью и всё постигший старец изменил себе – не смог и не захотел скрывать своей изначальной природной славянской страстности, – когда его поразила весть о смерти Пушкина: “О! Если б я мог это предвидеть, Пушкин! Я запер бы тебя в моём кабинете, я связал бы тебя верёвками… Если б я это знал!” (Пушкин заходил к Крылову за день до дуэли с Дантесом, видимо, проститься.) На отпевании Пушкина Крылов был последним из простившихся с погибшим Поэтом.

Уже после “Руслана и Людмилы” патриарх-баснописец увидел в юном Пушкине гения. Гением считал Крылова и Пушкин. Два русских поэта знали цену друг другу и понимали друг друга. Они делали одно великое дело — писали Книгу русского национального посвящения. “Его притчи – достояние народное и составляют книгу мудрости самого народа…”, — сказал о Крылове Н. В. Гоголь. О крыловской философии меры, о поразительном умении найти во всём “золотую середину” писали и его современники, и более поздние исследователи. Действительно, Крылов, подобно ветхозаветным старцам, всюду искал некий равновесный синтез, разумную меру всех земных, часто отрицающих друг друга явлений, в том числе и политических, и литературных. И этот земной мудрый синтез он осуществил в самом себе – как в собственной легендарной личности, так и в собственном писательском творчестве. Как человек, со всеми своими (то есть с теми, кто не был вовсе чужд коренному русскому миру) он находил общий язык. (Впрочем, чаще всего отмалчиваясь, либо говоря общие комплименты: ни с кем никогда не споря и не ссорясь: зачем? – всё “суета сует”!) Он был принимаем везде, везде и всегда желаем. И в царском доме, и в домах самых высших аристократических кругов, и на заседаниях Академии, и в Английском клубе среди людей вершины социальной (классицистской) пирамиды баснописец мог позволять себе такую свободу от обязательных в высшем обществе правил и ритуалов, которую не простили бы никому другому. На Крылова же не обижались.

Но Крылов был любим и принимаем кругами и самыми демократическими – низами и средним сословием, – средой, на которую делали ставку апологеты республиканско-романтического “хаоса”, например декабристы. Его любили чиновники. Обожали военные. Купцы не знали, как ему угодить, и всегда были готовы раскошелиться ради его нужд и житейских слабостей. Его узнавали в трактирах и на базарах. Ему кланялись на улицах мастеровые всех профессий. Его любили, уважали, принимали люди всех возрастов: старики и мужи зрелых лет, горячие юноши и бесхитростные дети. И все, вернее, все свои – русские по нутру, по характеру, по своей духовно-генетической памяти, все, не отчуждённые от русской России, – читали, перечитывали, учили наизусть его басни.