Наш Современник, 2004 № 06

И он стоит теперь посреди Москвы, потупив очи долу, символом национальной гордости и в то же время горького укора российскому обществу, которое не защитило его, живого, от пакостных интриг светской черни. Цена тому — великая тайна, которую он унес с собой в небытие...”.

Небывалым был тот праздник в июне 1880 года. Это был праздник духовного обновления России, пробуждения каких-то неясных, но непременно светлых надежд, ожидания чуда. Молва из уст в уста передавала наиболее значительные слова о Пушкине, сказанные Митрополитом Макарием, акаде­миком Н. С. Тихонравовым, бывшим лицеистом академиком Я. К. Гротом, уже тогда знаменитым историком В. О. Ключевским, Преосвященным Амвро­сием, И. С. Тургеневым, посланцем Франции Луи Лежером, первым биогра­фом Пушкина П. В. Анненковым, академиком М. И. Сухомлиновым, крестья­нином Желнобобовым, М. Н. Катковым. Заучивались и читались новые стихи Я. Полонского, А. Майкова, А. Плещеева, Н. Курочкина, В. Сологуба, передавалось содержание телеграммы, посланной Виктором Гюго, и письма И. А. Гончарова о влиянии Пушкина на него... Казалось, уже все были пере­пол­нены информацией, умственно и эмоционально насытились. И все равно, если не вся Россия, то во всяком случае Москва, возбужденная трехдневным непрерывным пушкинским праздником, словно еще чего-то ждала, ждала явления пророка.

Ф. М. Достоевский с заранее заготовленной речью выступил под занавес торжеств. И получилось более чем удачно. Уже порядком наэлектризованная публика, собравшаяся в зале Благородного Собрания на последнее заседание Общества любителей российской словесности, встретила появление на трибуне автора только что изданных “Братьев Карамазовых” восторженными приветствиями.

Мы-то теперь знаем цену этой речи одного русского пророка о другом вели­ком пророке, оставившей неизгладимый след в истории не только рус­ской, но и всемирной культуры. А тогда? Из уст самого Достоевского, так сказать, в авторском исполнении, впервые прозвучало слово о великом пред­назна­чении России, угаданном им в феномене Пушкина. Однако дадим слово очевидцу:

“На трибуне появился Ф. М. Достоевский. Взрыв рукоплесканий встретил знаменитого художника и троекратно прокатился по зале. Передать речь Достоевского невозможно: глубже и блистательнее ее нельзя себе ничего представить; форма в ней так слита с содержанием, что никакой отчет не дает и приблизительного понятия об ее силе. К тому же она и произнесена была неподражательно хорошо. Когда Достоевский кончил, вся зала духовно была у ног его. Он победил, растрогал, увлек, примирил. Он доставил минуту счастия и наслаждения душе и эстетике. За эту-то минуту и не знали, как благодарить его. У мужчин были слезы на глазах, дамы рыдали от волнения, стон и гром оглашали воздух, группа словесников обнимала высокодаровитого писателя, а несколько молодых девушек спешили к нему с лавровым венком и увенчали его тут же, на эстраде, среди дошедших до своего апогея оваций. Было, между прочим, и то, что какой-то молодой человек из слушателей стре­мительно ринулся из залы, выбежал в боковую комнату и там упал в обморок. Человеческое слово не может претендовать на большую силу!”.

Естественно, что после такой речи заседание было прервано.

Нет ничего удивительного в том, что сам Достоевский был потрясен собственной речью. Он ведь впервые проверил на людях плод своих сорокалетних, как всегда и во всем мучительных размышлений, в данном случае о творчестве Пушкина, о его предназначении. Едва приехав из Благородного Собрания к себе в номер гостиницы, он сел за письмо к жене.

“Дорогая моя Аня, я сегодня послал тебе вчерашнее письмо от 7-го, но теперь не могу не послать тебе и этих немногих срок, хоть ужасно измучен, нравственно и физически... Утром сегодня было чтение моей речи в Любителях...”.

Далее следует подробное описание того, о чем мы уже знаем, а если бы не знали, то усомнились бы в достоверности свидетельства Достоевского, сочтя это за эпатаж, за его природную склонность к гиперболизации, за крайне вольную игру писательского воображения. Я воздерживаюсь дальше цитировать это сугубо личное, интимное письмо Достоевского к своей жене, вовсе не предназначавшееся для чужих глаз, но почему-то размноженное в миллионах экземпляров. Ведь будущие хулители творчества Достоевского воспользовались и этим письмом, обвиняя его в пропаганде мистицизма, мракобесия, в нескромности, саморекламе и даже в мелком лукавстве по отношению к И. С. Тургеневу.

Что касается “лукавства”, то критики Достоевского, наверное, были недалеки от истины, утверждая несостоятельность сопоставления образа тургеневской Лизы в “Дворянском гнезде” с образом пушкинской Татьяны. Но, вероятно, можно простить эту всеми понятую “маленькую хитрость” Достоевского, который попытался хотя бы таким образом отблагодарить И. С. Тургенева за его огромный вклад в организацию грандиозных торжеств по случаю открытия первого в России памятника великому поэту, а также за то, что на этих торжествах слава Достоевского несколько притеснила славу Тургенева.