Наш Современник, 2004 № 03

Судьба привела Заболоцкого туда, куда Мандельштам направил свое “моление о чаше”: “в ночь”, где, правда, течет не “Енисей” , но “Амур” и где “до звезды” достает не “сосна” , а “кедр” ; где над тайгой сияют не “голубые песцы” — а “за высокий сугроб закатилась звезда” , но зато есть — льды Амура, лежащие перед глазами “голубой пустыней”. Все эти совпадения и переклички слов и образов наводят на мысль, что Заболоцкий знал стихо­творение Мандельштама и в известной степени обратился к знакомому сюжету, чтобы изложить его по-своему…

Героика повседневного и естественного самопожертвования досталась в удел Заболоцкому и стала сердцевиной его дальнейшего творчества. Сразу же после освобождения из ссылки он пишет стихотворение “Журавли”, в котором еще раз воплощает своё понимание трагедии и философию героизма.

Да, “черное зияющее дуло” , словно символ безымянного, безликого, сле­пого рока, посылает в сердце вожака журавлиной стаи “луч огня” , да, это — высокая трагедия, но не только потому, что “частица дивного величья с высоты обрушилась на нас” , но еще и потому, что горе утраты преодолевается в очистительном катарсисе, в причастии к бессмертию “стаи”, “племени”, “народа”.

 

Два крыла, как два громких горя,

обняли холодную волну,

и рыданью горестному вторя,

журавли рванулись в вышину.

 

Только там, где движутся светила,

в искупленье собственного зла

им природа снова возвратила

то, что смерть с собою унесла:

 

Гордый дух, высокое стремленье,

Волю непреклонную к борьбе —

Всё, что от былого поколенья

переходит, молодость, к тебе.

 

У Заболоцкого его личная трагедия-победа — одновременно трагедия-победа артельная, коллективная или даже общенародная: “Срываясь с круч, мы двигались вперед”, “ мы отворяли заступами горы”, “И мы стояли на краю дороги”. У него кроме двух сил — тиранической эпохи и его собственных — есть третья: античный хор, рок, судьба. Два старика замерзают “где-то в поле возле Магадана”. Но несмотря на все жестокие обстоятельства лагерного быта, естественные и главные у Солженицына или Шаламова ( “околоток”, “наряды в город за мукой”, “воровская шайка”, “бандитские глотки” и т. д.), их смерть не бытовое явление, не лагерная обыденность, а величественная трагедия (подобная гибели вожака журавлиной стаи), последний акт которой завершается в таком театре и с такими “зрителями”, что не снились никаким Софоклам и Эсхилам — чего уж говорить о наших лагерных бытописцах! На героев стихотворения взирают северные светила, сполохи полярного сиянья освещают необозримую сцену, вьюга отпевает последние мгновенья их жизни:

 

Дивная мистерия вселенной

шла в театре северных светил,

но огонь её проникновенный

до людей уже не доходил.

Стали кони, кончилась работа,

смертные доделались дела…

Объяла их сладкая дремота,

В дальний край, рыдая, повела…

 

Они уже неподвластны лагерной администрации, мирской власти, времени, истории, потому что уходят в вечность, в эпические миры, где блуждают души Антигоны и Эдипа, Гамлета и Отелло, Бориса и Глеба. Стихи звучат как гимн освобождения:

 

Не нагонит больше их охрана,

Не настигнет лагерный конвой,

Лишь одни созвездья Магадана

Засверкают, став над головой.

 

Заболоцкий совершает чудо, выходя в пространство мирового эпоса, в отличие от Мандельштама, который мечтал прорваться в мир трагедии вплоть до последних дней жизни, но не успел осуществить свой замысел и утвердил за собою право говорить всего лишь о своей судьбе: “ Мне на плечи бросается век-волкодав”, “Сохрани мою речь навсегда”, “ Я лишился и чаши на пире отцов”, “Куда мне деться в этом январе”, “Это какая улица? Улица Мандель­штама ” . Закваска вечного протестантизма, суть которой выражена у него в стихах — “против шерсти мира поём”, — была неизживаема.

Эпическая роль “вожака” стаи или племени, неестественная для Мандель­штама, для Заболоцкого была органична.

 

А вожак в рубашке из металла

Погружался медленно на дно,

И заря над ним образовала

Золотого зарева пятно.

 

Зарево, окаймляющее мученические и одновременно героические лики творцов лагерных дорог, магаданских стариков, которые умирают так же, как умирал Седов из стихотворения Заболоцкого, написанного в 1937 году:

 

Он умирал, сжимая компас верный,

Природа мертвая, закованная льдом,

Лежала вкруг него, и солнца лик пещерный

Через туман просвечивал с трудом.

 

И недаром стихотворение завершается мольбою автора судьбе, у которой он просит одного: “Так умереть, как умирал Седов”.