Наш Современник, 2003 № 06

Роман мастера о Понтии Пилате открывается в реальную жизнь Москвы — 1920-х гг., в жизнь мастера. Роман мастера по-пушкински принципиально не завершен. Мастер знал заранее, какими словами закончит свое сочинение, и закончил его так, как хотел.

Между тем:

“— Ваш роман прочитали, — заговорил Воланд, поворачиваясь к мастеру, — и сказали только одно, что он, к сожалению, не окончен”.

Мастер не решается сам вынести приговор Пилату, судить его челове­ческим судом.

В финале “Мастера и Маргариты” Пилата милуют высшие небесные силы, а мастер озвучивает приговор и этим завершает свой роман.

Сочинение глав о Понтии Пилате потребовало от Булгакова применения пушкинского принципа историзма.

“Истина страстей, правдоподобие чувствований в предполагаемых обстоятельствах — вот чего требует наш ум от драматического писателя”, — сказал автор “Бориса Годунова”.

Как “поэт-историк”, М. А. Булгаков следовал за А. С. Пушкиным. Его мастер — ученый, верящий в поэтическое вдохновение, творческое прозре­ние. Он верит, что можно “угадать” реальность ушедших событий (“О, как я все угадал!”).

Но не будем забывать, что М. А. Булгаков развивал не простой сюжет из истории Древнего мира, в романе мастера описаны евангельские события. В “христианских мифах” Булгакова привлекала постановка вечных вопросов бытия в их “реальной исторической основе”.

Не стоит, конечно, преувеличивать роль исторического бытописания, описания нравов определенной эпохи в “ершалаимских главах” “Мастера и Маргариты”, как это сделал К. М. Симонов.

“Реальная историческая основа христианских мифов приковывала к себе внимание многих писателей, бывших убежденными атеистами по своему мировоззрению... Принадлежал к ним и Булгаков”.

“Иностранец откинулся на спинку скамейки и спросил, даже взвизгнув от любопытства:

— Вы — атеисты?!

— Да, мы — атеисты, — улыбаясь ответил Берлиоз, а Бездомный подумал, рассердившись: “Вот прицепился, заграничный гусь!”

— Ох, какая прелесть! — вскричал удивительный иностранец и завертел головой, глядя то на одного, то на другого литератора.

— В нашей стране атеизм никого не удивляет, — дипломатически вежливо сказал Берлиоз, — большинство нашего населения сознательно и давно перестало верить сказкам о боге.

Важное сведение, по-видимому, действительно произвело на путешест­венника сильное впечатление, потому что он испуганно обвел глазами дома, как бы опасаясь в каждом окне увидеть по атеисту”.

Понятно, что атеист или “сочувствующий” проявил бы больше симпатии и уважения к своим “единоверцам”, чем Булгаков к Берлиозу. Осторожный, увертливый Берлиоз — едва ли не самый неприятный автору и читателю персонаж романа. Наряду с “наушником и шпионом” бароном Майгелем Берлиоз и несет самое тяжкое наказание — лишение жизни.

Атеист Берлиоз сбивает с толку велеречивым знанием источников Иванушку Бездомного.

В своем определении М. А. Булгакова как атеиста К. М. Симонов следовал велениям времени. Некогда всем писателям, в том числе классикам русской литературы, предписывалось быть атеистами. Атеистом считался и А. С. Пушкин.

*   *   *

“...Булгакову, в отличие от некоторых его критиков, хорошо было из­вестно, что Пушкин собирался написать трагедию об Иисусе, и это не могло не сыграть определенной, быть может, решающей роли в обращении к этому образу, ставшему одним из центральных в “Мастере и Маргарите”, — пишет И. Ф. Бэлза.

Но не забудем, что Иешуа в романе мастера — не Бог, но — человек. Главным героем здесь является Понтий Пилат, и во многом на остальных действующих лиц мы глядим глазами прокуратора. А Пилат не может увидеть в Иешуа Бога, только “бродячего философа”, “юного юродивого”, “врача”.

В списке драматических замыслов (датируется предположительно второй половиной 1820-х гг.) A. С. Пушкин обозначил будущее сочинение “Иисус”.

Пушкинский список был впервые опубликован в 1855 г., но два названия задуманных пьес П. В. Анненков вынужден был заменить многоточиями. Только в 1881 г. эти названия (“Павел I” и “Иисус”) появились в печати.

Пушкинисты строили гипотезы о содержании предполагаемой пьесы.

С. М. Бонди допускал, что пьеса об Иисусе могла быть драмой об одиночестве учителя, преданного в тяжелый момент учениками.

Ю. М. Лотман выдвигал новую оригинальную идею.

“Ключом к реконструкции замысла об Иисусе должно быть предположение о сюжетном антагонисте, которого Пушкин собирался противопоставить главному герою”.

Ю. М. Лотман приходит к выводу, что “им мог стать только Понтий Пилат”. Исследователь рассматривал замысел пьесы о Христе в идейном контексте “Египетских ночей” (1835) и “Повести из Римской жизни” (1833—1835). “Если в двух первых случаях речь шла об эксцессах власти развратной и деспоти­ческой, хорошо знакомых Пушкину по русской истории, то в Понтии Пилате на сцену выходила не личность, а принцип кесарства, не эксцесс, а идея госу­дарственности. Рассуждения о том, что следует отдать кесарю, а что — Богу, сцены разговора Иисуса с Пилатом давали исключительные идейные и драматические возможности контрастов между эпохами, культурами и характерами. Вряд ли Пушкин думал их обойти”.