Наш Современник, 2003 № 06

Я люблю наблюдать за тусующейся литературной общественностью. Отчетливо сознаю, что сам я тоже являюсь объектом наблюдений. Но ведь литературная общественность из всех самая неудовлетворенная и честолюбивая. Как все постарели! Сколько за каждым стоит разных несправедливых суждений, которые, раз вызвав в своем кругу аплодисменты, не принесли им ни славы, ни удовлетворения. Многих я с трудом узнавал. Но так редки у нас праздники... Старые дамы с удовольствием расхаживали по залу с полным бокалом чего-нибудь дорогого в одной руке и с сигаретой в другой. Пепел летел на пол. Моя знаменитая профессорша со мною не здоровается, и я не пишу ее фамилии. Людей, с которыми не здороваюсь я и которые не здороваются со мною, можно перечесть по пальцам. У нее сегодня есть повод для ажитации. Но искомого она, как мне кажется, не получит, хотя силы, наверное, задействованы огромные.

В связи со сменой в “Литгазете” редактора раскланялся с Аллой Латыниной. Но это уже потом, а сначала встретился с самим Латыниным и подумал, как его внутренне характеризовать: муж знаменитого критика Латыниной или отец знаменитой публицистки и экономического обозревателя Юлии Латыниной.

10 декабря, понедельник. Утром, как всегда, постоял в дверях, гоняя опоздав­ших студентов. Потом поехал на похороны Анатолия Андреевича Ананьева.

О том, что он умер, сказала мне В. С., которая сейчас в больнице все читает и все время что-либо смотрит по ТВ. Я рассчитал, что хоронить его станут не раньше понедельника, и утром принялся названивать в Дом литераторов. Предполагал, что все будет рядом, на Большой Никитской. К половине одиннадцатого выяснилось, что панихида состоится в одиннадцать в морге Кунцевской больницы. Я еще несколько минут колебался, потому что помню и тот случай, когда Г. Я. Бакланов кричал мне в телефон: “мы здесь с Анато­лием Андреевичем”, и кое с кем, в частности с Г. Я., лишний раз встречаться не хотелось, но потом что-то меня будто бы толкнуло, и я полетел. Я предпо­лагал, что увижу и О. Павлова, который именно через “Октябрь” рассылал свои инвективы против меня, и встречу своих знакомых по “Октябрю”.

К счастью, дорога была хорошая и, хотя и мело, не было пробок. Я люблю этот чистый московский вначалезимский асфальт, много машин, идущих на большой скорости по шоссе, и впереди них волнами летит поземка. По дороге я вспоминал, что несколько раз печатался в “Октябре”, и Ананьев неизменно был ко мне лоялен, вспомнил всю эту работу, и как B. C. сделала с ним полосу в газету, и Ананьев был неизменно к ней внимателен. Я бросился на эту панихиду, лишь приблизительно представляя, где находится Кунцевская больница и ее морг. Но вместе с Пашей нашли.

Последний раз я здесь был, когда хоронили Женю Велтистова. Та же просторная и высокая строгость, гирлянды, черные полотнища, просторные окна, через которые видна вечная заснеженная природа. В гробу посередине холодного каменного пространства лежит маленький и сухонький старичок — останки А. А. На лбу бумажная ленточка с текстом молитвы. И верный раб КПСС, Герой Социалистического Труда тоже стал православным. Просто констатирую, говорю об этом без осуждения. И Сережа Чупринин крестится, и С. А. Филатов крестится, и я крещусь. В этом случае я всегда вспоминаю свою тетку Антонину из Таганрога, которая крестила меня в 14 лет.

Кладу шесть розовых гвоздик, которые купил по дороге в киоске на Кутузовском, они как некий символ рядом с ворохом гвоздик красных. Почему Ананьеву я не взял красных гвоздик? Какой подтекст вкладывала в это моя интуиция?

Прохожу в дальний угол зала, здесь редакционные, рядом со мною Ира Барметова, первый зам. главного. Шепчемся. Две недели назад А. А. еще приезжал в редакцию. Он приезжал в редакцию, как минимум, два раза в неделю. Последнее время ходил тяжело, с палочкой, и его шатало. Болен А. А. уже семь лет. Они все узнали о его болезни, когда он стал проходить лечение — у него начали редеть волосы. Кто теперь станет главным редактором? Этот вопрошающий дух витал над всеми редакционными. Пришла в голову подловатая и несправедливая мысль: рак — это болезнь нечистой совести. Держался за место, работал изо всех сил, ну, это я понимаю, он держался за образ жизни, за то, чтобы хотя бы формально числиться не выброшенным из элиты, писал романы, о которых молчали и которые печатались только в его журнале. И — итог. Я думал об этом совершенно спокойно, безо всякого внутреннего торжества, умиротворенно и скорбно. Не было Г. Я., надо иметь мужество, чтобы придти на похороны сотоварища и понимать, что завтра твоя очередь. Холодное ложе, белое покрывало, красные гвоздики, бумажная ленточка на лбу, усохшее лицо.