Наш Современник, 2003 № 02

Но ведь это не значит, что вопрос о настоящей церкви — альтернативе плутократической власти, пытающейся повязать все общество круговой порукой “не вполне легитимных” практик и моралью вседозволенности, — снят с повестки дня. Это означает другое: что постиндустриальное общество не состоялось как “церковь верхов” — интеллектуальных сливок общества, стоящих по ту сторону массы. Это означает, что фаустовская мечта Запада, связанная с прометеевым проектом носителей научного знания, оказалась профанацией главного вопроса: о присутствии высшего начала в мире, не дающего миру оскотиниться. Чтобы последняя перспектива не состоялась и социал-дарвинистская бестиализация общества не восторжествовала окон­ча­тельно, эстафету идеи о церкви предстоит подхватить снизу. Не интеллек­туальная “церковь” богатых, а страдающая и сочувствующая церковь бедных — вот истинное основание “постэкономического” и “постиндустриаль­ного” общества.

Но это означает переистолкование самого вопроса о творчестве. Творить живую человеческую солидарность, основанную на вере в Божественное начало, вовсе не то же самое, что “творить” прометееву науку, занятую пре­обра­зованиями мира в угоду потребительским интересам. Социальное творчество, подчиненное этике социального служения наиболее обездоленным — а они снова, как в первоапостольские времена, становятся большинством , — есть творчество демократическое, к которому способно приобщиться не только избранное меньшинство “гениев”, но буквально каждый из нас. Тем самым и проект постматериального, постэкономического общества из элитарного становится демократически открытым и доступным. Но доступность не означает легкости: напротив, аскеза нравственного служения и самоотверженности требует такого напряжения духа, которое сродни творческому напряжению гения в науке. Гений добродетели, ориентированный на высшие смыслы и высшие нравственные ценности, есть демократический гений в смысле своей близости всем нищим духом, униженным и оскорбленным. Явление этого типа гениальности свидетельствует не наука как социальный институт — источник так и не состоявшейся “постиндустриальной альтернативы”, а совсем другой институт — традиционная церковь. Как и предполагал теократический проект Вл. Соловьева, либеральная дихотомия — “гражданское общество — государство” сменяется триадой: церковь — государство — гражданское общество.

Здесь необходимо заново уяснить себе место церкви как института. По некоторым критериям она могла бы рассматриваться как один из институтов гражданского общества, неподопечного государству. Верно ли такое опре­деление места церкви в обществе? Присмотревшись ближе к сути граждан­ского общества, как она выступает в подаче господствующей либеральной партии, мы увидим, что сегодня в нем меньше демократических и больше “господских” черт. Персонажем, о котором говорят и позиция которого только и принимается во внимание, является обеспеченный, вкушающий все совре­менные блага, во всех отношениях — в том числе и в готовности менять свои взгляды и убеждения — “консенсусный” человек. Пуще всего этот персонаж боится быть застигнутым в роли какого-либо оппозиционера, угрюмого упрямца, неспособного адаптироваться к “новому стилю”, политическому или культурному. Словом, под гражданским обществом понимается активное в потребительском смысле (в смысле готовности потреблять дефицитные блага) сообщество, противопоставленное всем не имеющим кредитной карточки.

Если прежний тип демократии тестировал граждан по источникам их богатства, бракуя носителей теневых практик, то нынешняя демократия отличается потребительской всеядностью. Единственно, чего не терпит это гражданское общество, так это настоящей оппозиции, называя ее “антиси­с­темной”, и устойчивого к манипуляции электората, называя его “протестным”. Плюрализм, терпимый в рамках данного гражданского общества — это самодифференциация правящей элиты, условно поделившей себя на “правый центр” и “левый центр”. Эта господская “игра в бисер”, с одной стороны, имеющая манипулятивные цели обмана электората, с другой — элемент стилизации, столь ценимый в культуре постмодерна, изобличает жуирующую демократию, построенную на костях “непринятого” боль­шинства.

Спрашивается, может ли, имеет ли право христианская церковь быть составной частью такого гражданского общества — частью системы истеблиш­мента? Разве к сытым и благополучным, связанным круговой порукой, пришла в свое время Христова весть? Разве им Христос “завещал землю”?