Наш Современник, 2002 № 06

Деревенская поговорка “боялся тележного скрипа” относится не к профессии человека, а скорее — к его нравственным качествам. Это значит, что человек тих, скромен, не нахрапист, живет по законам совести, не доказывает свои права ни глоткой, ни кулаками. Таким и был мой отец — крестьянин и сын крестьянина. Тихо работал на земле, любил сады и лошадей. Когда перед войной я заболел коклюшем, и врачи ничего не могли поделать с этой изматывающей болезнью, отец попросился на должность колхозного конюха. Работа была тяжелой, и пошел он на это только затем, чтобы спасти меня. Он научился доить ожеребившихся кобыл и теплым кобыльим молоком собственноручно выпоил меня, как жеребенка, отогнав вконец липучую болезнь.

В сорок первом он пошел на фронт. И уже в сорок втором, где-то в начале, сгинул в страшной военной круговерти на всхолмленных полях по Ельцом, а может, и в другом месте. Сколько ни узнавал, никто не мог точно сказать мне, где лежат его кости. Одно утешение — в своей земле.

Дед мой по отцовской линии имел характер и судьбу несколько наотличку от отцовой. Рано лишившись родителей, он, чтобы поддержать хозяйство и выдать замуж четырех (!) старших сестер, едет на заработки на угольные шахты Донбасса. На знаменитую Горловку. На этой шахте он и прошел всю нелегкую шахтерскую профессию. Был и откатчиком, и коногоном, и забойщиком. Попадал под обвалы, под взрывы рудничного газа, сидел несколько часов по горло в ледяной подземной воде. Хлебнул всего. По маковку. Поработав под землей, возвращался в родное село, налаживал хозяйство, выдавал замуж очередную сестру и снова на шахту. Проклятую и любимую.

До самой эвакуации висели у нас в избе его каска, обушок и шахтерская лампа. А на дне бабушкиного сундука лежали, обернутые газетой, дореволю­ционные брошюры по технике безопасности на шахте. Были они красочно оформлены, в цветных обложках (основные цвета оранжевый и черный. Цвет угля и огня). Но главное то, что были они написаны стихами. Простыми, доход­чивыми стихами. Некоторые из них я помню до сих пор. Вот начало одного из них, где предупреждается об опасности тайного, “подпольного” курения в забое:

 

Папироска, друг мой тайный,

Как тебя мне не курить:

В тебе воздух ароматный,

На конце огонь горить...

 

А дальше говорится о нехороших последствиях этого противозаконного влечения.

После революции дед окончательно осел в деревне. Выращивал помидоры, посадил большой, на весь приусадебный полугектарный участок, сад, занимался пчелами. В некоторые годы зимовало до десяти пчелиных семей.

Конец домашней пасеки был трагичен. Двадцать первого ноября сорок первого года, на Михайлов день, к нам в деревню вошли немцы.

Первое, что сделали солдаты, распределившись по хатам, это — похватали живых кур и гусей, оставленных на развод, и... пчел. Им нужен был мед, малая толика которого оставлялась в ульях для потребы пчелиной семьи. Пчелы, зимовавшие в теплом сарае, были еще живы. Солдаты вытащили ульи на снег, на мороз, сняли крышки и отбросили утепляющие подушки. Они нарезали ведро сот. Вечером после ужина солдаты жевали эти соты, чавкали, выдавливая зубами мед, и аккуратно складывали на стол подле себя маленькие кучки изжеванного темного воска с отпечатанными следами зубов. Как протезы у дантиста. А на дворе возле сарая весь снег был усыпан тысячами трупиков погибших пчел...

Итак, все предки мои по отцовской линии были крестьяне. По материнской тоже. Совсем по Есенину:

 

У меня отец крестьянин,

Ну, а я — крестьянский сын.

 

Правда, материнская порода несколько отличалась от отцовско-дедовской, сероглазой, русоволосой. Мать и три ее сестры были смуглокожи, с большими глазами какой-то ярко-ореховой окраски. Темные волосы были пышны, шелковисты. Удлиненный овал лица, тонкие, прямые носы говорят о каком-то восточном или южном генотипе.

Встречаются иногда в орловских деревнях такие люди, вся стать которых, внешний вид резко разнится от привычного большинства населяющих среднерусскую равнину. Это говорит только о том, что на протяжении веков эта земля, это бунинское “предстепье”, являлась ареной пересечения путей многих народов. Кто теперь может рассказать о них? Откуда пришли? Куда ушли? Остаются в веках от этих народов, племен, как неразгаданные письмена, лишь два-три странно звучащих слова да необычно узкий разрез глаз или цвет волос. Вот и весь вклад в общую копилку своему неведомому потомству.