Наш Современник, 2002 № 06

Николай Пеньков • Была пора (Наш современник N6 2002)

НИКОЛАЙ ПЕНЬКОВ

БЫЛА ПОРА

 

Я думал, сердце позабыло...

А. С. Пушкин

 

— Голубчик, вы опоздали. Прием давно закончен. Приходите на следующий год.

Эти слова были для меня настолько неожиданными, что я, в растерянности, только и мог выговорить:

— Не может быть...

— Может, голубчик. Сожалею, но может. Вчера был последний экзамен — сочинение...

Женщина слегка картавила, вместо “л” у нее получалось “в” —“говубчик”, но это не портило ее речь, наоборот, придавало мягкую, домашнюю окраску. Ее красивое моложавое лицо излучало доброжелательность и участие.

— Где же вы раньше-то были?

Где я был... где я был...

— В Воронеже, — машинально ответил я, пытаясь как-то уложить в сознании размеры обрушившейся на меня катастрофы. — Я прораб, у меня две комплексные бригады... Пятьдесят два человека. Срочная сдача объекта... Железнодорожные пакгаузы...

Женщина чуть заметно, необидчиво улыбнулась и этим как бы придержала бессвязный поток моего словоизвержения.

— Я все равно ничего не смогу решить. А вот что мы лучше сделаем... Давайте-ка я представлю вас ректору.

Кабинет ректора был на этом же этаже, в нескольких шагах от учебной части, где происходил этот разговор.

В коридоре было сумрачно. Полы устилал толстый слой опилок.

— Ремонт, — пояснила женщина, — к первому сентября должны успеть.

Она постучала в обитую черным дерматином дверь, где на уровне глаз, может, чуть повыше, был прикреплен стеклянный четырехугольник “Ректор Школы-студии (вуз) им. Вл. И. Немировича-Данченко”.

— Можно, Вениамин Захарович?

— Входите, входите.

Пропуская меня вперед, моя сопровождающая заговорила от двери:

— Вот, Вениамин Захарович, новый абитуриент.

— Наталья Григорьевна, голубушка, у нас же прием закончен. Я надеюсь, вы объяснили это молодому человеку?

Голос у директора был тихий, с ласковой сипотцой, но за этой мягкостью, сдобренной интеллигентской сипотцой, чувствовалась непререкаемая воля.

— Я полагала... у Витюши ведь остался задел... человека в четыре.

— Витя сам распорядится своим заделом.

(Впервые я услышал это имя: Витя, Витюша, Виктор. Оно мелькало в разговоре моих собеседников, как светлячок в ночи.)

— А кроме того, Вениамин Захарович, — тон голоса у Натальи Григорьевны построжал, — этот молодой человек из Воронежа.

— Не понимаю, какая тут связь, — ректор не сдавался, — к нам приезжают учиться из всех городов Советского Союза. Не исключая и заграницы... Не мне вам это говорить.

— Да, но молодой человек работает прорабом!

Слово “прораб” она выбросила как главный козырь.

— У него, — продолжала она, — две комплексные бригады строителей в пятьдесят два человека. И они строят железнодорожные паг... пом... Как они там?

— Пакгаузы, — пришел я ей на помощь.

— Вот! Пакгаузы! Я не знаю, что это такое, но знаю твердо, что вы должны его выслушать!

Директор в притворном изнеможении опустил свою большую лысую голову, обрамленную на затылке венчиком седоватых волос, и проговорил умирающим голосом:

— Вы камень обратите в манную кашу, голубушка Наталья Григорьевна. В вас погиб талант священника. Вы не думали об этом?

— Мне мой пол не позволяет думать о подобном святотатстве, Вениамин Захарович.

— Идите уж.

— Смелее, — шепнула мне, уходя, Наталья Григорьевна.

Мы остались одни. Летняя, сонная тишина висела в пустом кабинете. За двойным эркерным окном горел летний день. Вениамин Захарович налил в стакан воды из графина, сделал глоток и поднял на меня внимательные серо-голубые глаза.

— Что будем читать? — тихо, почти шепотом вопросил он.

— “Бронепоезд”, — громко, так, что на оконном стекле гуднула вспугнутая муха, сказал я. — “Бронепоезд 14-69” Всеволода Иванова. Сцена с американцем.

— А-а, “Колокольня”, — лицо директора немного оживилось, — нуте-ка, нуте-ка...

Сцену “На колокольне” каждый мхатовец знал наизусть. Инсценировка по повести Всеволода Иванова была поставлена в 1927 году к 10-й годовщине революции. Первый, можно сказать, “советский” спектакль на сцене прославленного театра. Участвовали замечательные актеры старого МХАТа: Качалов, Хмелев, Добронравов... Теперь уже ушедшие в легенду...

Начал я “без разведки”, сразу взяв самую высокую, насколько возможно, чтобы не сорвать голос, ноту накала: “Мужик с перевязанной головой бешено выгнал из переулка свою игреневую лошадь. Тело его влипало в плоскую лошадиную спину, лицо танцевало, тряслись кулаки, и радостно орала глотка: “Мериканца пымали, братцы... и... и!” (Смотри-ка, помню...)

Меня, что называется, “понесло”. Я ничего не видел, не слышал. Волны темперамента захлестывали выше макушки. Если позволительно сравнение, то я был похож на пулемет с полностью заряженной лентой. Нажаты рукоятки: “Р-р-р... а — ппа-ппа-ппа...” — и без остановки, пока не кончится последний патрон! Пролетев концовочную фразу отрывка, я уперся в тишину. Из тумана стало обозначаться окно, графин с водой и лицо директора. Подперев щеку рукой, он смотрел на меня спокойным, ничего не выражающим, чуть сожалеющим взглядом.