Наш Современник, 2002 № 06

Стихотворение называлось “Как нарисовать птицу”. Вы не знаете, как это делается? Я тоже до той поры не знал. Оказывается, все очень просто. Вначале нужно нарисовать клетку. С настежь раскрытой дверцей. Потом в клетку следует положить что-либо, что привлечет внимание птицы. Еду там или еще что-нибудь приятное для нее. Когда птица войдет в клетку, дверцу надо осторожно прикрыть. После того как пленница привыкнет к новой для нее обстановке, вы легонько резинкой сотрите клетку. И все! Нарисованная вами птица свободно поселится на бумаге.

С французским прононсом, в отличие от самого языка, у меня было все в порядке. Экзамен прошел гладко. После экзамена следовало все выбросить из головы и начисто забыть. Но не тут-то было! Насильственно втиснутый текст не желал выходить из головы.

Неожиданно, по прошествии многих лет, жизнь вдруг востребовала надоевшее в свое время, как молитва атеисту, стихотворение Жака Превера.

Случилось это пару лет назад в Вологде. Мы приехали туда летом на фестиваль спектаклей, посвященных исторической тематике. Привезли “Наполеона в Кремле” В. Малягина. В день открытия фестиваля городское начальство попросило съехавшиеся коллективы театров поучаствовать в красочном параде, посвященном Дню города. Так сказать, устроить горожанам представление на улицах и площадях города.

Фантазию актеров не ограничивали. Лошади, кареты, длинные платья дам, мундиры, шляпы с галунами. На злобу дня придумывался остроумный текст с налетом “капустника”. Все, как полагается на подобных меро­приятиях.

Меня в гриме и костюме императора Франции попросили поприветствовать собравшихся на соборной площади вологжан. Вместе с маршалом Неем (Самойлов) и маршалом Мортье (А. Ровинский) мы ждали своего выхода, спасаясь от палящего солнца в тени памятника поэту Константину Батюшкову.

Дождавшись сигнала, мы ровным военным шагом двинулись от Батюшкова на противоположный край площади, где стояли микрофоны. Струйки пота стекали из-под якобинской шляпы на мое лицо, оставляя бороздки в слое грима. В голове вертелась одна и та же короткая мыслишка: “Что я скажу?”. По статуту мне бы вроде полагалось начать свою речь по-французски. Но ничего, кроме “бон жур” в моих плавящихся от жары мозгах не возникало. Вот и три микрофона. Я подхожу к среднему.

— Бон жур, — говорю я, приветствуя снятой с головы треуголкой жаждущую толпу. — Бон жур, ма камарад!

Что дальше? А дальше — провал. Слов нет, одни огненные запятые перед глазами. “Боже, яви чудо! — взмолился я. — Выведи из немоты!”

И оно явилось, чудо! Как неторопливый и четкий титр довоенного кино, возникли вдруг перед глазами из небытия такие знакомые, такие до слез родные, полузабытые слова: “Же ми мон кэпи дан ля каж и же сюи сорти авек люазо сюр ла тет!”. И перед притихшей, переполненной народом площадью я торжествующим голосом прочел бессмертные (для меня) строчки Жака Превера на его родном языке. Звучало это, по меньшей мере, как новый текст “Марсельезы”, как обращение Наполеона к солдатам после Аустерлицкой победы! У моих маршалов отвисли челюсти. Успех был полный! Господи, благодарю тебя! Жаждущему чуда ты никогда не отказываешь и являешь его вовремя.

*   *   *

Кончалась весна шестьдесят третьего. Лето летело навстречу. Приближалось время получения дипломов. Мы, выпускники, наконец-то были предоставлены самим себе. Свободные от спектаклей и экзаменов, мы почувствовали вдруг какое-то неудобство, странный душевный дискомфорт. Так, очевидно, чувствуют себя рабочие волы, лишенные привычного ярма. Или глубоководные рыбы, выброшенные штормом на прибрежный песок. Что-то хочется сделать, а что — неизвестно. То ли запеть во весь голос, то ли подраться с кем-нибудь... Маета!..

И тут прошелестел неизвестно откуда возникший слух, что к нам в студию придет... Солженицын! Слух был настолько невероятным, что походил на розыгрыш. Как?! Сам Солженицын?! Автор “Одного дня Ивана Денисовича” и “Матрениного двора”?! Человек-легенда?! Советский затворник и по чужой, и по своей воле?! У нас? Да быть того не может. С каких таких делов?

По горячим следам кинулись проверять истоки слуха — оказалось, все верно. Маэстро посещает наш скромный вигвам. Причина тому была проста: второй курс Владимира Николаевича Богомолова поставил к весенним экзаменам инсценировку рассказа Солженицына “Случай на станции Кречетовка”. Подсуетились ребятки.

А дальнейшее, как говорят шахматисты, было делом техники: автор приглашался на репетицию к студентам-несмышленышам для консультации. Чтобы они, эти студенты, не наврали чего-нибудь в показе фронтовых будней.

В назначенный день и час самая вместительная аудитория Школы-студии, седьмая, была битком набита народом. Все курсы, от первого до четвертого, актеры, постановщики в радостном нетерпении ждали прихода таинственного гостя. Сидели плотно, разрушая все понятия о максимальной вместимости помещений.