Наш Современник, 2002 № 06

            (“Стихи о Петербурге”, I, 1913. 1, 68—69)

 

И возник странный эффект двойного зренья. Один Исаакиевский собор он видел из окна, другой был запечатлен в стихах. И родилось стихотворение, в котором у Ахматовой заимствован размер (четырехстопный хорей), а также чисто петербургская словоформа “Исакий”. Ахматова описывает колонны и своды собора, осеребренные зимним инеем, Бунин в рассветном полумраке различает только “смуглое золото” купола. Интересно, что Ахматова, по-видимому, не зная бунинского стихотворения (оно было опубликовано только в 1920 году), тоже применила этот, по выражению критика А. Слонимского, “свежий, неожиданный эпитет золота — “смуглое”, эпитет, который дает яркий зрительный образ — и в то же время ощущение чего-то старинного, строгого”. Стихотворение Ахматовой, о котором идет речь, написано в мае 1915 года в Петербурге, а церковь, не названная по имени, возможно, все тот же Исакий:

 

Стал у церкви темной и высокой

На гранит блестящих ступеней

И молил о наступленье срока

Встречи с первой радостью своей.

 

А над смуглым золотом престола

Разгорался Божий сад лучей:

“Здесь она, здесь свет веселый

Серых звезд — ее очей”.

                        (“Долго шел через поля и села...”, 1915. 1, 109)

 

Такой же образ встречается и в стихотворении Бунина “Святитель”, написанном в том же 1915 году:

 

А на доске, тяжелой, черной,

Был смуглый, золотой оклад...

                                    (1, 380)

 

“Оглядку” на Ахматову можно усмотреть и в стихотворении Бунина “В цирке”. Когда он его писал, ему уже могло быть известно стихотворение Ахматовой из ее первого сборника “Вечер”:

 

Меня покинул в новолунье

Мой друг любимый. Ну так что ж!

Шутил: “Канатная плясунья!

Как ты до мая доживешь?”

 

Ему ответила, как брату,

Я, не ревнуя, не ропща,

Но не заменят мне утрату

Четыре новые плаща.

 

Пусть страшен путь мой, пусть опасен.

Еще страшнее путь тоски...

Как мой китайский зонтик красен,

Натерты мелом башмачки!

 

Оркестр веселое играет,

И улыбаются уста.

Но сердце знает, сердце знает,

Что ложа пятая пуста!

                                    (Ноябрь 1911. 1, 42—43)

 

Читая это стихотворение, Бунин представлял себе не только “канатную плясунью”, но и ту юную Аню Горенко, которую мог видеть в далеком 1906 году в Лустдорфе. О лунатизме Анны Ахматовой он мог слышать от того же A. M. Фе­дорова. Так или иначе, но ахматовский след, на мой взгляд, проглядывает в стихотворении. Впрочем, пусть читатель сам составит об этом свое мнение:

В ЦИРКЕ

 

С застывшими в блеске зрачками,

В лазурной пустой вышине,

Упруго, качаясь, толчками

Скользила она по струне.

 

И скрипка таинственно пела,

И тысячи взоров впились

Туда, где мерцала, шипела

Пустая лазурная высь,

 

Где некая сжатая сила

Струну колебала, свистя,

Где тихо над бездной скользила

Наяда, лунатик, дитя.

                        (28.Vi.16. 1, 409—410)

 

В последних строках этого замечательного стихотворения ожили дорогие и неизгладимые для сердца воспоминания. В том же 1916 году написано и стихотворение “Поэтесса”:

 

Большая муфта, бледная щека,

Прижатая к ней томно и любовно,

Углом колени, узкая рука...

Нервна, притворна и бескровна.

 

Все принца ждет, которого все нет,

Глядит с мольбою, горестно и смутно:

“Пучков, прочтите новый триолет...”

Скучна, беспола и распутна.

                                                            (1, 433)

 

 

Хотя Бунин нигде не указывает, что адресатом этого стихотворения является Анна Ахматова, сама она узнала себя в этом зеркале. Вот как передает эпизод, связанный с этим стихотворением, Л. К. Чуковская в “Записках об Анне Ахматовой”:

“26 июня 1940

Затем она (Ахматова. — М. К. ) заговорила об эмигрантах — о том, с каким негодованием встречены были ими стихи “Не с теми я, кто бросил землю”. Heдавно ей показали строки Бунина, явно написанные про нее, хотя ее имя там не упомянуто. Она прочитала мне эти стихи наизусть. Стихи вялые, бледные. Ее внешний образ составлен из альтмановского портрета и из “Почти доходит до бровей // Моя незавитая челка”.

Мне было стыдно подтвердить на ее спрос: да, это про вас. Стыдно за Бунина”12.

Стихотворение поражает своей резкостью. Конечно, оно рассчитано на то, чтобы адресат был узнан. Но к политике “Поэтесса” отношения не имеет, стихотворение было написано в 1916 году, хотя впервые опубликовано только в 1920-м. Что-то должно было сильно рассердить Бунина, чтобы появились эти злые строки. Возможно, он увидел в Ахматовой уклон в модернизм, который был ему ненавистен. Для снижения образа героини Бунин использует такой прием: он опускает Ахматову до уровня какого-то малоизвестного поэта Пучкова. Ведь одно дело произнести: “Кузмин, прочтите новый триолет” и совсем другое — какой-то Пучков. Кстати: такой поэт действительно существовал. Николай Гумилев в рецензии на его книгу стихов “Последняя четверть луны” (II. 1915.) назвал его “отличным образчиком непоэта”13.

Конечно, у Анны Ахматовой были основания не любить Бунина. Однако... этим словом далеко не исчерпывается вся гамма ее отношений. Ведь далеко не случаен тот факт, что Анна Андреевна знала ту же “Поэтессу” наизусть (как и другую эпиграмму, о которой мы уже упоминали).

Вот еще суждения Ахматовой о Бунине, записанные той же Чуковской:

“30 декабря 1941