Наш Современник, 2002 № 04

Во вступительном слове, обращаясь к участникам конференции, С. Залыгин говорит: “общество Честновых” (Москва Честнова — героиня романа), мир изолгавшихся, мир рабов, противостоит здравому смыслу. Нелепость героев “Чевенгура”, “Котлована”, “Счастливой Москвы” доведена до крайности и заключена, по его мнению, в том, что у них искажено сознание. Залыгин сожалеет, что и в наше время еще не утеряны рецидивы этой “честности”.

Платонов же пишет, что его герои “красивы от природы или от воодушевле­ния”. Он рисует подробную картину этого “искаженного” сознания: “И вот когда они уселись, тридцать человек, то их внутренние живые средства, возбужденные друг другом, умножились, и среди них родился общий гений жизненной искрен­ности и счастливого соревнования в умном дружелюбии. Но остро-настроенный такт взаимных отношений, приобретенный в трудной технической культуре, где победа не дается двусмысленной игрой, — этот такт поведения не допускал ни глупости, ни сантиментальности, ни самомнения. Присутствующие знали или догадывались об угрюмых размерах природы, о протяженности истории, о долготе будущего времени и о действительных масштабах собственных сил” (глава 6).

Об угрюмых размерах природы писал учитель Платонова, Николай Федоров: “Взять ведро воды и, обратив его в пар, заставить работать — это не значит победить природу, это не значит одержать победу и над ведром воды. Нужно видеть, как эта побежденная сила рвет пальцы, руки, ноги у прислужников машины, чтобы поумерить свои восторги”. На “шахтерку” Москву Честнову наскочили вагонетки, зажали и размяли правую ногу; число наших погибших на афганской войне в семь раз меньше, чем в автокатастрофах, — за те же годы.

О действительных масштабах собственных сил Платонов знал сам. Электро­станция в Рогачевке, которую строили под руководством Платонова 34 коопера­тивных крестьянских товарищества, была сожжена рукой человека здравого смысла, не скрывавшего своей ненависти к Платонову. “На окраине слободы, где еще вчера было новое саманное здание электростанции, теперь стало пусто”, — в рассказе “Афродита”, который ему так и не удастся опубликовать, он описывает мертвые металлические тела сгоревшей станции.

Пока герой рассказа Назар Фомин на прежнем месте строил новую станцию, от него ушла жена. Она полюбила другого человека. (“Должно быть, это бывает потому, что каждое сердце разное с другим”.) Однако ему явилась тогда странная мысль, оставшаяся необъяснимой: настоящей причиной была та же самая сила, от которой сгорела электростанция. Назар приходит к заключению о протяжен­ности истории и о долготе будущего времени: мир “более велик во всех направлениях и сразу его нельзя обозреть — ни в душе человека, ни в простом пространстве”.

Читая доклады конференций, чувствуешь нарастание “здравого смысла”, подобно тому, как можно угадать перемену погоды по небу.

Исследовательница из Екатеринбурга Эйдинова, вслед Залыгину, слышит в “Счастливой Москве” пафос “искалеченных, уродливых, аномальных проявлений мира и человека”: Платонов творит “образ мира и человека, готовых на любые сдвиги и повороты”. В доказательство приводит строчки Платонова: “И молодая женщина сразу меняла свою жизнь — прерывала танец, если танцевала, сосредоточенней, надежней работала, если трудилась, закрывала лицо руками, если была одна”. В них она видит готовность идти на любые сдвиги и повороты.

“За что вы меня преследуете? — восклицал Платонов, — вы, вы все?” (из донесения старшего оперуполномоченного отделения 3 отдела 2 управления НКГБ от 5 апреля 1945 г.)

Некоторые исследователи утверждают, что Москва — это прежде всего “Баба-Яга в ее амбивалентной сущности”, другие — что она “советская Лолита”. Здравый смысл им подсказывает: не нужно бороться с Платоновым. Проще его игнори­ровать.

На Бродского ссылаются, как на авторитет. Несмотря на то, что сам облик Бродского (“поймите простую вещь — и это самое серьезное, что я могу сказать — у меня нет ни принципов, ни убеждений”, “никакой другой язык не вобрал в себя так много смысла и благозвучия, как английский, родиться в нем или быть усыновленным им — лучшая участь, которая может достаться человеку”), казалось бы, исключает всякую возможность ссылки на него в тексте о Платонове. Из брезгливости. Хотя бы за его известное предисловие к “Котловану”, где он с презрением пишет о русском языке, как находящемся в смысловом тупике; и что в самой структуре русского языка уже заключена философия тупика. Один “русский философ” тут же развил эту мысль в “бесконечный тупик”.

“Что за гнусь появилась на земле? Откуда?.. Уйду я, уйду отсюда, но куда — ведь некуда! Значит в землю — к матери, брату и сестре” (Платонов. “Записные книжки”, М., 2000, с. 140).