Наш Современник, 2002 № 03

Я закончил свое выступление, и наступившую тишину прервал выкрик Валерия Дементьева: «Так вы не признаете партийную критику в ваш адрес?» Я промолчал. Поднялся Лев Ошанин, всегдашним своим веселым голосом спросил, послал ли я свое выступление Яковлеву, что он на это скажет. «Бесполезно посылать», — отвечал я. Лев Ошанин, как и Долматовский, — известный песенник. Но, в отличие от мстительного Евгения Ароновича, доброжелательный, располагающий к себе даже и своей «вечной комсомольской молодостью». И своим участливым вопросом он вызвал во мне желание прибавить к сказанному мною, что после статьи Яковлева мне поспешили отказать в квартире, которую я должен был получить от Союза писателей в порядке очереди. В самом деле, я уже думал, что кончилось наше житье с дочерью в одной комнате в коммунальной квартире, — как узнаю, что долгожданное новоселье миновало нас. В издательстве «Советский писатель», где раньше меня охотно издавали, на этот раз приостановили мою новую книгу, уже готовую пойти в печать (и выйдет она, сокращенная на треть, только спустя три года, в 1975 году, под названием «Внутреннее и внешнее»). «Это никуда не годится», — подал голос в защиту меня проректор Литинститута Александр Михайлович Галанов.

А на другой день, встретившись со мной во дворике Литинститута, ректор Владимир Федорович Пименов сказал мне: «Этого Игоря Шкляревского, который перехватил у вас квартиру, я исключил в свое время из института за хулиганство». А мне до этого рассказали, как мой «перехватчик» в Доме литераторов всегда крутится около Наровчатова, первого секретаря Московской писательской организации, поклонника Бахуса, тот и отвалил вне очереди квартиру этому литературному дельцу, перебравшемуся недавно из Белоруссии в Москву, уроженцу какого-то местечка на Могилевщине. «Как же так, Владимир Федорович? Где же справедливость?» — «О чем вы, Михаил Петрович, говорите?» — с какой-то неожиданной для меня скорбной нотой в голосе произнес Владимир Федорович и больше ничего не сказал.

И эта интонация слышится мне до сих пор при имени Пименова. Он, видимо, многого навидался за долгие годы своей административно-театральной карьеры, приобрел умение носить театральную маску на лице с выражением начальственной важности и покровительственного внимания к собеседнику, но где-то в глубине души сохранил порядочность, унаследованную, видимо, от отца-священника, в чем никогда бы не признался этот показной атеист, от которого я слышал самодовольный рассказ о том, как он молодым участвовал в разорении Митрофановского монастыря в Воронеже с мощами святого Митрофана. Ко мне он в Литинституте, по наушничанью моих недоброжелателей, был подозрителен, двадцать лет мне, кандидату филологических наук, не давал «доцента», в то время как без всякой ученой степени все другие этого «доцента» получали через два-три года работы в Литинституте. Кто-то донес ему, что я будто бы сказал по поводу готовившегося присуждения мне пресловутого звания: «Посмотрю, насколько зрело покажет себя ученый совет». И старик поверил этой глупости. Но для меня все это были мелочи. Главное — Владимир Федорович не топтал меня, оставлял в Литинституте при идеологических погромах яковлевыми, будущими «перестройщиками», «демократами», и за это я был ему благодарен.

Обсуждение на партгруппе обошлось без грозных выводов для меня, я был благодарен всем, кто старался как-то нейтрализовать политическую демагогию автора статьи «Против антиисторизма». Я продолжал работать в Литинституте. Но в прессе в связи со статьей А. Яковлева не прекращались нападки на «русофилов». И вот однажды, кажется в марте 1973 года, мы, трое таких «русофилов» — Сергей Семанов, Олег Михайлов и я, по приглашению Ильи Глазунова собрались в знаменитой его мастерской неподалеку от Арбата для делового разговора. Обстановка настраивала на возвышенный тон: все стены в иконах, приглушенная духовная музыка… Казалось, полная отрешенность от суеты мирской, от всяких «антиисторизмов». Но, увы, и сюда ворвался наш пещерный наставник Яковлев, что сразу же стало ясно из слов хозяина этого обетованного уголка. Оказывается, Илья Сергеевич имел встречу с Яковлевым, говорил с ним о нас, героях его статьи, просил принять оных. Все это, как можно было понять, делалось ради нашего блага, своеобразного алиби, что ли, может быть, даже в расчете на какую-то долю взаимопонимания между нами и нашим погромщиком. Ведь и друг наш, летописец Сергей Николаевич Семанов, в одной своей машинописной статье-указе с надеждой взывал к А. Яковлеву как к «русскому офицеру», не имея еще возможности убедиться, что пред ним не «русский офицер», а маркитант, мародер. Так или иначе, Илья Сергеевич с его гениальной многозначной просветительской деятельностью начертал нам путь выхода из ловушки и на прощанье, сам не пьющий, собственноручно водрузил на стол бутылку водки, видимо, решив, что «русофилы» неполноценны без «веселия пити», и этим самым как бы благословил нас на героический поход к нашему гонителю.