Наш Современник, 2002 № 03

Первым после Зарбатова выступил Семен Иосифович Машинский, завкафедрой русской литературы. У него со мной были давние счеты. До этого в журнале «Молодая гвардия» была опубликована моя статья «Блестинка наследия» о творчестве Леонида Леонова. В ней шла речь о герое леоновского романа «Вор» — Чикилеве, воинствующем мещанине, с его девизом «упростить жизнь», с подозрительностью к прошлой культуре, к ее великим именам. В связи с этим я в сноске упомянул, что не с потолка берется этот чикилевский нигилизм, что он взращивается всякого рода конъюнктурщиками «науки», «литературы». И привел пример с Машинским: в книге о Гоголе он поливает грязью С. Т. Аксакова как «главу славянофилов» за его «мракобесие», за то, что на могиле Гоголя он «лицемерно лил крокодиловы слезы», а на самом деле был якобы его гонителем, что Аксаков двурушник и т. д. А спустя некоторое время в изменившейся ситуации тот же Машинский выпускает книгу о С. Т. Аксакове, в которой, ни слова не говоря о прошлом очернении им этого писателя, выдает себя за первооткрывателя его художественного гения, высочайших нравственных качеств Сергея Тимофеевича, отделяя его, теперь уже не славянофила, от сыновей-славянофилов Константина и Ивана, переключая мракобесие уже на них одних, и т. д.

Начав издалека, Машинский вцепился в мою сноску. Надо же было как-то отмыться от своих проделок в глазах преподавателей и студентов, читавших мою статью. Видно было, как долго прокручивались в его диалектической голове доводы в свою пользу, прежде чем быть оглашенными с трибуны. Ему приписывается, приступил он к делу, непоследовательность, противоречивость оценок писателя, резкость характеристики. Но вспомним Владимира Ильича Ленина, который восхищался художественным гением Толстого и в то же время беспощадно бичевал его как реакционного идеолога, мыслителя. Матерый человечище и юродивый моралист. Владимир Ильич не боялся резких, бескомпромиссных слов, когда дело касалось принципиальных вопросов. И возьмите Белинского — преклонялся перед Гоголем-художником и клеймил его самыми беспощадными словами как автора «Выбранных мест из переписки с друзьями».

— И Достогевский, — прокаркал с места в переднем ряду В. Кирпотин, который, не двигаясь, слушал своего однокашника по кафедре, приложив ладонь к уху, — начинал как петрашевец, а кончил как друг Победоносцева.

— И то же Достоевский, — подхватил Машинский, победоносно оглядывая зал.

Старый, за семьдесят лет, Валерий Яковлевич Кирпотин был в Литинституте на положении ветхозаветного Моисея, но в отличие от библейского, так и не дожившего до счастливого дня вступления на землю обетованную, Кирпотин попал в оную, сменив комиссарство военное (участник гражданской войны, член КПСС с 1918 г.) на комиссарство литературное (окончил Институт красной профессуры в 1925 году, последующая работа — в ЦК партии). На I Всесоюзном съезде писателей СССР в 1934 году ему было поручено сделать доклад о советской драматургии. Тем более странное поручение, что сам Горький тогда же в своем докладе говорил, что «из всех форм художественного словесного творчества наиболее сильной по влиянию на людей признается драма, драматическое искусство». Казалось бы, и говорить, и писать об этом жанре должен человек, владеющий словом, выразительностью его, — мало уметь водить серым валенком по бумаге, даже и с выделыванием таких вензелей, как «обетованная земля», что мы и видим в докладе Кирпотина.

Машинский с одинаковым нахрапом и скрытой трусоватостью обвинял меня в антипартийности, в игнорировании ленинского учения о двух культурах в каждой национальной культуре, во вредном влиянии на студентов и т. д. Но все как-то не достигало цели, не получало должного отклика в зале из-за слишком уж очевидного плутовства обвинителя, а я, как обычно, не считал нужным отвечать, что давало ему повод и здесь обвинять меня в отмалчивании. Только Кирпотин, приложив ладонь к уху, в загадочной неподвижности своей преданно внимал своему младшему собрату.

Не все присутствовавшие на партсобрании прочитали вышедшую в тот же день статью А. Яковлева «Против антиисторизма», и реакция на нее пока была частичной. Обсуждение ее с должными выводами еще предстояло. Никаких особых перемен я не чувствовал в себе, разве лишь какие-то неясные опасения закрадывались в душу, но имя мое уже отделилось от меня и пошло «гулять по свету». По всей огромной стране по сигналу из Москвы статья А. Яковлева воспринималась как директивная, как идеологический документ ЦК партии, не подлежащий сомнению ни на йоту.