Нарисуй мне дождь

Ее заключение меня не коробит, не в первый раз в разговорах со мной она употребляет грязные ругательства, как ребенок, который повторяет нецензурные слова, не понимая их смысл.

– И напрасно ты его жалеешь. Сколько он людей к стенке поставил одним росчерком пера, сидя в своем политотделе. Все они одним миром мазанные, эти преданные патриоты. Вокруг одни патриоты, увидеть бы хоть одного не патриота, – иронически кривит губы она.

Вот такой, ядовитей отравы, она мне не нравится.

– Это, как еврей-колхозник: наверное есть, но никто такого не видел. Патриотизм выдумали власть имущие, чтобы манипулировать людьми. Власти пытаются подцепить человека на наживку патриотизма, а это чувство ему несвойственно. Дорвавшиеся до власти проходимцы знают, что взывая к патриотизму, с человеком можно делать все, что захочешь. Хочешь, посылай в тайгу, в сорокаградусный мороз, живя в палатках, строить очередную ГЭС, а хочешь, призывай кидаться на амбразуры. И люди им верят, ведь их с детства учили слушаться старших. Верят, и едут, и кидаются.

Я с нашим танцевальным ансамблем как-то была проездом в Ивано-Франковске. Там на вокзале висит транспарант с лозунгом: «Любите Родину – мать вашу!», под ним крашеный серебрянкой Ленин протянутой рукой указывает на забегаловку. И знаешь, не одна я это заметила, многие наши, и Ефимыч, наш покойный хореограф говорил, что в этом есть замаскированное издевательство над всеми нами. В этом весь их долбаный патриотизм, – тяжело вздохнула она и надолго замолчала.

– А ты, мог бы изменить Родине? – вдруг спросила Ли.

В ее взгляде было несвойственное ей выражение тоски и какой-то болезненный интерес. Она вглядывалась в меня с таким напряженным вниманием, словно искала что-то в глубине моих глаз.

– Не знаю… Хотя я думал об этом, – запнувшись от неожиданности, неуверенно ответил я.

У меня не было веры в наше «самое справедливое» из обществ. Редкие сплетни, доносившиеся к нам из Москвы, о творящихся вокруг беззакониях были чудовищны. Я относился к ним скептически, хотя они всегда подтверждались. А передачи «Голоса Америки», которые удавалось прослушать сквозь треск глушилок, отталкивали чрезмерным неприятием нашего строя. Я с недоверием относился к этой тенденциозно подобранной информации, полагая, что и в противостоящем нам капиталистическом лагере так же, как и у нас, перегибают палку. Просто сцепились две системы и изо всех сил обливают друг друга грязью. У меня же было свое, собственное, а не отштампованное пропагандистской машиной отношение к Родине и сейчас, задумавшись над врасплох заданным вопросом, я старался четко сформулировать ответ, прежде всего, для себя.

– Но не стал бы проливать кровь за этот режим, – убежденно сказал я. – Пусть вербуют себе наймитов или защищают себя руками своих вырожденцев детей. У меня нет любви к родине и я не чувствую перед ней никакого долга, который усердно навязывают мне коммунисты. Но, если говорить на бэнимунис[35], нет и не может быть ничего более низкого, чем измена. Предательство – страшнее смерти. В жизни есть вещи, которые святы. Если через них переступить, вообще не будет иметь значения, живешь ты или нет. Мартин Лютер Кинг сказал, что если человеку не за что умереть, ему незачем жить. Я с ним согласен. Нет выше счастья, чем жить с отвагой в сердце и умереть, оставшись в памяти людей.

Нет ничего роднее Родины. Предать свою Родину – это предать себя. Бесчестное продажное правительство, всего лишь шайка лживых клоунов – это не Родина. Серая аморфная масса, то, что принято называть народом – и это не Родина. Земля, не более, чем место, где ты обитаешь, и это еще не Родина. Родина, это твое детство, она в твоем сердце, всегда с тобой. Предать Родину все равно, что предать родную мать. Человек делает поступки и отвечает за них, прежде всего, перед собой, перед своей совестью, а совесть – второе имя Бога. Что бы ни случилось, предать Родину нельзя. Лучше убить… Себя, – закончил я, смутившись от нахлынувшего на меня высокого «штиля».

Она ничего не сказала, лишь посмотрела мне в глаза. В ее взгляде было много всего: и едкой насмешки, и удивления, и жалостного, отнюдь не ласкового снисхождения, и еще чего-то, не понятно чего. Но, мне показалось, что она была бы разочарована, если бы я сказал что-нибудь другое или не так. Я понял главное, и в том не было сомнения, для нее, как и для меня, важен был ее вопрос и мой ответ.