Нарисуй мне дождь

– Олег Батьковыч, та вышей ты ему на тыкве серп и молот, або «Слава КПСС!», – не унимается санитарка. – Нехай будет наглядна агытация за нашу распрекрасную жизнь, земля ей колом!

«А не мягко ли будет?» – подумалось мне. «Тогда х…ем!» ‒ предложил я.

Глава 21

Два года я не был в «Чебуречной».

Даже когда проезжал мимо в городском транспорте, отворачивался, чтобы не смотреть в ту сторону. Тщетно. Она всюду мерещилась мне, и я ничего не мог с этим поделать. Мне виделся ее образ во всех на нее похожих, и не только. Она родилась под знаком Воды, и я видел ее лицо не только среди людей, но и в переменчивых водах Реки, в каплях дождя, в зеркале луж на асфальте. Прошло немного времени, и я с беспощадной ясностью осознал дикую бессмыслицу того, что случилось, но воротись время вспять, я бы поступил так же. Для меня не имело значения, что это была формальная измена, важен сам факт измены, а такое не прощают. Тут у меня определенный сдвиг, я не смогу его объяснить, это семейное, ‒ у нас все верные.

Вначале было тяжело. Всей содранной кожей со стыдом и отчаянием я обнаружил свою сирость. Я потерял мир, куда бы я мог вернуться, и не к кому мне было возвращаться. Словами не передать, то всеобъемлющее чувство безнадежности, что я испытал, потому как, по большей части, такие переживания бессловесно немы, ‒ безъязыки, как, те, немые. Была мысль зачеркнуть все пулей, раз – память и мозги вдрызг! Или просто, дернуть по горлу бритвой. Но любопытство посмотреть, что будет дальше, перевесило.

Гниющая рана на ладони, бритая голова с вышивкой на макушке, проваленные экзамены летней сессии, все вместе, странным образом мне помогли. Послужили стимулом, что ли. Чтобы окончательно не сломаться, я собрал волю в кулак и вытеснил случившееся из памяти. Я приказал себе: «Ничего не было. А если и было, то не со мной». Время показало, как сильно и мучительно я ее любил, даже прикосновения хранили память о ней. Я думал, что не смогу жить без нее, но смог, и это самое страшное. Злость ушла, но осталось сожаление, его я тоже убил. Мой юношеский максимализм победил, я запретил себе и не вспоминал о Ли. И, наконец, само время стало между нами.

Чтобы преодолевать дороги жизни, есть ноги, колеса и крылья, чтобы одолеть годы, ‒ существует память. Как парадоксально переплетаются судьбы и поступки людей. Зачем вспоминать, тем более писать? Хотя, как сказал Ибсен, писать, значит судить самого себя. Кому надо это аутодафе? Прежде всего, мне. И однажды я решился, и с ужасом и восторгом доверил себя белому снегу бумаги. Но, есть ли у меня слова, достойные строки? И, какова моя цель, что я хочу? Я хочу рассказать вам притчу о робких ростках нежности и любви. Они во мне и я не вправе унести их с собой, не поделившись с вами.

Сберечь любовь труднее, чем найти. Задушить любовь сразу невозможно, это мучительно долгий процесс. Я сам выбрал свой путь и был уверен в правильности своего решения. Умом я понимал, что поступил правильно, но сердцем чуял, что это не так. Чтобы сберечь свой разум от разрушения, я расстался с самым близким мне человеком. На удивление, расставшись с любимой, несмотря на смертную тоску, я испытывал странное чувство освобождения. Хотя мое прошлое, мои зеленоглазые дни, зияли предо мной пустотой. И порою, меня охватывало гнетущее ощущение, будто меня обворовали, будто я собственноручно украл у себя не только свою любовь, но и любовь к жизни.

За это время много воды утекло из Реки в Гнилое море. На воде не сохраняется след, лишь тоска и любовь остаются в памяти, а память дана человеку Небом в наказание за его поступки. Все, что произошло со мной, была моя жизнь, а рядом протекала жизнь других людей, она не стояла на месте. Но, что важнее, моя жизнь или жизнь, живущих рядом людей? Не знаю. Не знаю, до сих пор. Мне кажется, что моя.

Тем временем, сменилось институтское начальство. Ректора посадили за взятки, разлучили бедняжку с его возлюбленным деканом. На первых порах, в связи с особо крупными суммами, прилипшими к его рукам, речь шла о расстреле. Но суд учел, сколько за годы своего правления он дал стране дебилов с высшим образованием и приговорил его к двенадцати годам. Через год его освободили по амнистии. Декан Шульга оставил меня в покое, лишившись своих подлых полномочий. Под самодурством своей маленькой власти он скрывал несостоятельность ничтожного человека. Вместе с Шульгой с треском сняли и председателя студсовета пресноводного Карпа, в придачу ему вынесли выговор по партийной линии «за аморальное поведение». В этом ему посодействовала его жена, которой он был богом наказан.