Нарисуй мне дождь

— Ты так расстроилась? Из-за этого… Акробата? Оказалось, он мой тезка, его тоже зовут Андрей, ‒ не зная, как ей помочь, сказал я.

— Нет. Вначале, да… А потом, эти ребята, его друзья, сказали, что с ним часто такое бывает. Так что ничего страшного.

— Скажи, зачем ты пьешь? ‒ не выдержав, спросил я.

— Чтобы быть пьяной.

— Зачем? ‒ совсем не уместно стал дожимать я.

— Алкоголь убивает время, — бесстрастно ответила она.

— Время не умирает, умирают люди, — возразил я. — И у тебя его что́, вагон с прицепом, чтобы его убивать?

— Столько же, сколько у всех. Но иногда бывает так скучно…

— Разве в цирке тебе было скучно?

— Нет, вначале. А потом я так распереживалась, и ты куда-то исчез…

— Но я же не покурить выходил, разве нельзя было меня подождать? Да еще эти, эквилибристы… Не понимаю, зачем ты это сделала?

— Что нам делать, за нас решают планеты, — задумчиво ответила она, рассматривая что-то на потолке.

— Ведь унизительно было пить за их счет! У них же на лбу было написано, что они от тебя хотят…

— Я прошу тебя, оставь, ‒ со скукой попросила Ли. ‒ Освободи голову. Научись принимать людей такими, какие они есть и не пытайся их переделать.

Интонации ее голоса наталкивали на мысль о неполном ее присутствии. Мне это не понравилось, вчерашнее не успело забыться.

‒ Люди не куклы в твоих умелых руках, ‒ веско закончила она с каким-то отдаленным смыслом.

Предо мной возник образ оловянного солдатика и хрупкой картонной балерины. Беззаветная верность, до прыжка в огонь и стойкость принципов, граничащая с тупостью. Да, но именно в прыжке, ‒ его суть! Кукольник Андерсен знал своих кукол, но временами они переставали ему повиноваться и жили своей собственной жизнью, и умирали, тоже по-своему.

‒ Не важно, что ты там думаешь или, что думаю я, то, что происходит, происходит независимо от того, что мы думаем… И брось ты копаться в причинах того, что я делаю, это такая чепуха! ‒ что-то более чем досада прозвучало в ее голосе.

— Да я не копаюсь, я хочу тебе помочь! — задетый ее тоном, усилил голос и я.

— Ну, наломала я дров, что ж мне, мосты теперь посжигать! — с вызовом бросила она.

— Неужели, ты не понимаешь, что так жить нельзя! — вырвалось у меня прежде, чем я понял смысл своих слов.

Моя последняя фраза подействовала на нее, как удар хлыстом, ее словно обожгло. Она порывисто встала, щелкнул выключатель и голая лампочка, свисавшая с потолка на витом проводе, осветила обстановку Кланиного будуара. В большой, около тридцати квадратных метров комнате было два окна, через которые не проникало ничего, кроме пыли. Как-то сбоку стоял круглый обеденный стол, будто оплеванный и выставленный на позор, рядом с ним испугано замерла покосившаяся табуретка. В угол забился обшарпанный комод, на нем бесформенным ворохом громоздилась наша одежда. Вот и вся меблировка. Видавшая виды ржавая кровать да голые стены с паутиной по углам предстали пред нами во всем своем уродстве. На стене рядом с кроватью на четырех гвоздях провисла узкая полоска ситца, «чтобы не пачкаться о побелку». Эта застиранная ситцевая тряпочка играла роль ковра, ‒ она меня добила.

Ли быстро оделась. Торопливо отыскала в сумочке пачку «Опала». Закурила. Глубоко затянулась и длинно выдохнула сквозь зубы. Целое облако дыма окутало ее. Сжатые зубы изменили нежный овал ее лица, черты ее стали незнакомыми, злыми. Свет лампы немилосердно подчеркивал, как постарело и осунулось ее лицо. Держалась она очень прямо, в ее необыкновенно тонкой фигуре чувствовалось напряжение перетянутой струны. Встал, оделся и я. Комнату до краев заполнило напряженное молчание. В центре на полу желтый свет электрической лампочки очертил круг, напоминавший цирковую арену, посреди которой сошлись мы лицом к лицу, пристально глядя друг на друга. Я первый отвел глаза, иначе Ли могла простоять так весь день.

— Да! Мне тоже не нравится, как я живу… — ломким голосом сказала Ли, затянулась и закашлялась сухим надрывным кашлем. ‒ Уточняю, как я с тобой живу! ‒ откашлявшись, проговорила она, старательно артикулируя каждый звук, очевидно для того, чтобы если я что-то не расслышу, то прочту по губам.

Расправив плечи, Ли подняла голову, став выше меня ростом. Она застыла передо мной прямее стрелы. Тени вокруг глаз придали ее лицу трагическую выразительность. Милая линия губ гневно затвердела, брови грозно нахмурились, тонкие ноздри возбужденно раздувались, а глаза недобро, по-волчьи сверкнули мне в лицо темно-зеленым, изумрудным светом. Меня поразила эта новая, невиданная красота ее лица. В ее взгляде, во всей ее осанке выразилось столько оскорбленного достоинства и негодования, что я невольно ею залюбовался. До того необыкновенна была эта возмущенно гордая красота в сочетании с пленительной хрупкостью ее тела.