Напряжение

Толя пригласил меня в цирк, на бокс. Мне не понравилось, а он, кажется, был в восторге. И опять мы бродили с ним по улицам. И снова завел разговор о женитьбе, долго говорил о своей любви.

Я не удержалась, упрекнула его: говорит о любви, а сам исчезает на месяц. Оказывается, он куда-то уезжал по делам. Послал мне письмо, а оно не дошло. Сказал, что страшно скучал без меня. Бедный! Он переживал разлуку так же, как и я.

И как-то незаметно мы вдруг оба стали думать о будущем. У Анатолия всего-навсего три класса закончено. Я сказала, что надо учиться. А он взял мои руки в свои ладони, сжал их, поднес к груди и сказал: «Если будешь со мной рядом, пойду учиться, стану техником или инженером, кем захочешь».

А я подзадорила: «А без меня? Или сил нет?» Он покачал головой: «Без тебя не выйдет». И объяснил, что его обязательно надо подталкивать. Я не ответила, потому что сама не знала, что отвечать.

Вот какие дела, Зоенька. Ты, наверное, скажешь: опять все письмо про Анатолия. Что делать?

Жду твоих писем. Целую.

Марина.

Марина Гречанова - Зое Бакеевой

Ленинград, 8 ноября 1935 года

Зоя, я не дождалась от тебя письма и пишу сама, потому что должна тебе все рассказать. С нашими говорить не могу, боюсь, не поймут. Не знаю, как ты все расценишь. Я и сама, кажется, не могу во всем толком разобраться.

Я тебя не поздравила с праздником. Поздравляю. И всех твоих. Ну, а ты можешь меня тоже поздравить: я выхожу замуж. Хоть и шло дело к этому, все равно я не ожидала, что произойдет это так быстро.

Вчера Анатолий пришел ко мне с утра. Мы вместе ходили на демонстрацию: он решил идти в нашей колонне, а не со своими. Он немножко выпил и был на редкость веселый, какой-то радостный, сияющий. Всем девчатам из нашей комнаты подарил по цветку.

На остановках, пока мы шли к площади Урицкого, мы устраивали круг, в котором пели и плясали. Толя здорово пляшет. Он выходил в центр и пускался вприсядку, приглашая кого-нибудь из девчат. Зинка все время выталкивала меня, и мы танцевали вместе под хлопки всего круга. По-моему, нигде не было так весело, как у нас.

После демонстрации все разбрелись. Мы с Толей плутали по переулкам, улицы во многих местах перегородили грузовиками, и приходилось пробираться кружным путем до общежития. Устали оба страшно. Но в общежитие так и не попали, пошли обедать в кафе. Там и отдохнули немного.

Вечером мы были на площади Воровского. Смотрели кино, хоть и моросил дождик. Анатолий потянул меня за руку: ему надоело кино, и мы двинулись на Неву. Мне почему-то хотелось идти, идти навстречу огонькам и ни о чем не думать. Бывает иногда так. А Толька дурачился: то вдруг свистнет со всей силы, то перед мчащейся на полном ходу машиной метнется. Шофер затормозит, обругает его, а он и рад, смеется. Ну совсем мальчишка. Я ему сказала, чтобы прекратил, стыдно идти рядом. А он хохочет: «Сегодня праздник, что хочу, то и делаю. И вообще мне весело». Но все-таки перестал.

Гуляли мы так по улицам, переулкам каким-то. Подошли к серому старинному дому. Толя мне говорит: «Вот здесь я живу, хочешь, зайдем?» Я заколебалась: неудобно в такой час. А он подтолкнул меня плечом: «Боишься меня, что ли?»

Комнатка у него крохотная, на первом этаже. В ней беспорядок ужасный. Поперек дороги какие-то старые ботинки валяются, на столе кавардак… Анатолий смутился немного, стал какие-то тряпки под кровать заталкивать, ботинки туда же забросил.

Я на скорую руку навела порядок. Стало вроде чище и поуютнее. Толька откуда-то консервы вытащил, бутылку с водкой, колбасу и еще что-то. От вина я, конечно, отказалась, а он выпил. Потом подсел ко мне близко-близко…

Не знаю, каким образом у нас зашел разговор о детстве (кажется, я спросила, откуда он родом), но это не важно. Самое главное, что вчера я узнала об Анатолии больше, чем за все время нашего знакомства.

Пожалуй, впервые он стал при мне вспоминать прошлое, а потом разговорился и рассказал о том, как жил все годы. Эта история меня так поразила, что я до сих пор не могу прийти в себя.

Подумай, Зойка, он совершенно не помнит ни отца, ни матери и даже не знает, кто его родители, живы ли они сейчас. У него никогда не было собственной крыши над головой, кроме этой комнатушки, которую ему дали только в нынешнем году.

Он сказал, что первое и довольно смутное впечатление, которое осталось у него в памяти, - это сутолока на перроне, вагоны, люди в шинелях - на земле, на крышах, на площадках - везде. Тогда ему было лет пять, и он водил какого-то слепого старика (или даже не старика), жившего тем, что ему подадут. А тот кормил Толю. Кто это был, Анатолий не знает. Помнит он и какую-то деревню, которая даже его поразила своей пустотой.

Но все это отрывочные воспоминания. Человек в горе взрослеет. И Толька так взрослел. Он считает, что его жизнь началась с кровавого происшествия. Он словно вмиг вырос, стоя над растерзанным под колесами трупом слепого, может быть, и его отца. Он не понимал тогда как следует того, что произошло, но плакал…