Напряжение

- Вербицкий сказал, если все так пойдет дальше, он меня через неделю выпишет. Я уже считаю дни. Не представляешь, как я соскучилась!.. Пожалуйста, принеси мне одеколон, он в аптечке в тети Машиной комнате, вату и губную помаду. Хочу быть для тебя красивой. Найдешь ее на маленьком столике. Запомнил? Не забудь… Ах, как хочется на улицу, пусть холодную, с бомбами и обстрелами, без трамваев, без автомобилей, без птиц… Домой хочу. Мне кажется, что я начну новую жизнь.

- На завод надо устраиваться, я все-таки говорил о тебе, - с решимостью вставил Бенедиктов.

Она кивнула:

- Я сама об этом думала. Надо.

Бенедиктов ушел от нее в состоянии радостного, счастливого возбуждения, чувства, которое давно не посещало его. Он не шел, а парил, вспоминая Тасин повеселевший голос, глаза, в которых проснулось женское кокетство, прощальную улыбку, быстрый смущенный поцелуй.

Это возбуждение, как порыв ветра, вскоре прошло и сменилось душевным покоем, сознанием того, что кошмарное прошлое больше не вернется, а впереди - жизнь, какой бы бедственной ни была, все-таки жизнь!

Принести на неделе мелочи Тасе Бенедиктов не смог: по-видимому, у Дранишникова что-то осложнилось, и он, пребывая в мрачном состоянии духа, требовал от капитан-лейтенанта усиленного внимания к Нефедову и каждодневного доклада о нем. В эти же дни пришлось ходить в Политехнический институт и в конструкторское бюро, где до войны работал Богачев. Ни о каких отлучках не могло быть и речи. Бенедиктов успевал лишь позвонить в госпиталь, узнавал: температура у Таси нормальная, а состояние - удовлетворительное.

Капитан Вербицкий назначил выписку на понедельник. В воскресенье Дранишников крайне неохотно отпустил Бенедиктова на несколько часов, и Всеволод Дмитриевич пошел домой, рассчитывая хотя бы немного привести в порядок комнату, запасти воды, дров и оттуда отнести передачу Тасе.

Он шел по любимым и хорошо знакомым местам: с канала Круштейна через деревянный мост свернул на Мойку и дальше - по направлению к Пряжке. Тася открыла ему этот тихий, полный очарования уголок (Бенедиктов не знал, что потом будет работать в этих местах), в стороне от магистральных улиц - окраину в центре города, - где пахло водой, тополями, корьем и свежими досками, где колыхалось на веревках белье, а земляные берега без решеток поросли мелкой травкой. Они не раз гуляли тут, сидели на деревенской скамеечке, смотрели на черную воду, в которой отражались, поблескивая и качаясь, звезды, и кидали в нее камешки.

Сейчас здесь все было бело от снега. Дул ледяной ветер; откуда-то несло гарью. Снег искрился на солнце. Не останавливаясь, Бенедиктов чихнул громко и с удовольствием и похлопал руками: на солнце мороз казался еще более свирепым.

На проспекте Маклина он повертел носом - дымом пахло сильнее. Неосознанная тревога заставила торопиться. Вскоре он увидел вдали - в той стороне, на том углу - метнувшееся пламя, и сердце упало: горел их с Тасей дом, горела «сказка»…

Он встал напротив, где всегда была трамвайная остановка, поднял невидящие глаза. Они с Тасей часто со своего седьмого этажа наблюдали, стоя на балконе, подбегавшие сюда вагоны, толпу, исчезавшую в них. По проспекту проходила трасса из торгового порта, и они считали новенькие, с обернутой бумагой бамперами и мчащимися гончими на крышках радиаторов легковые «линкольны», купленные за границей. «Линкольны» кричали непривычными голосами клаксонов и неслись один за другим, занимая весь проспект от Аларчина моста до улицы Декабристов. Иногда Бенедиктов, идя домой, замечал на балконе знакомую фигурку в светлом платьице и приветливо махал ей рукой…

Цементный балкон был цел, но крыша обвалилась, и окно, в котором Бенедиктов не так давно подбивал фанеру и отеплял, уже выгорело, сквозь него виднелось небо.

Дом горел вяло, словно для того, чтобы все могли посмотреть, как долго и мучительно он умирает. И все же от него пышало жаром, как от огромного камина. Проходя, люди молча останавливались, тянули к нему иззябшие руки, поворачивали худые спины и так же молча, шли прочь. Бенедиктов все стоял, не замечая жара, не замечая людей.

Тася восхищалась и гордилась своим домом-«сказкой», хотя жить в нем было неудобно. Однажды, когда они еще не были женаты, она рассказала Бенедиктову, наверно с чьих-то слов, что дом построила женщина-архитектор перед началом первой мировой войны для художников и что даже Александр Блок, живший поблизости, на углу Пряжки, восторгался им. Дом действительно был необычен. Высокий гранитный цоколь переходил в стены, выложенные красным полированным кирпичом и украшенные цветными изразцами на сказочные сюжеты, два мрачных атланта поддерживали эркер на углу, крыша - со шпилями и башенками, а над ними поскрипывал в непогодь флюгер - жар-птица… «Ты моя сказка», - сказал тогда Бенедиктов Тасе.

Сверху сорвалась балка, провалилась внутрь, гремя и рассыпая искры.

- Давно? - тусклым голосом спросил Бенедиктов стоявшую подле него женщину.

- Да уж третий день горит.

- От бомбы?..