Напряжение

- Ничего не понимаю. Какое-то недоразумение: должно быть, касса продала два билета на одно место… Да вы не переживайте, садитесь в это кресло, оно свободно.

- Я не желаю сидеть на чужом месте, я хочу на своем.

Тогда билетерша сказала мягко:

- Товарищ, уступите женщине, вам ведь все равно, отсюда даже удобнее смотреть.

- И не подумаю, - ответил тот, не оборачиваясь.

- Хам, нахал… У меня муж на фронте, а он в театрах посиживает…

Лампочки в люстрах совсем померкли, стали оранжево-красными и погасли.

- Да садитесь вы, ей-богу, не капризничайте, - с досадой проговорил молчавший все время Богачев.

- А вы не вмешивайтесь, - огрызнулась она, - у вас есть место и сидите. Могли бы и сами уступить.

- Я, собственно, не возражаю, - сказал он, делая попытку приподняться, - вы меня не просили.

- Неплохо было бы самому догадаться. Теперь не надо.

- Вот так всегда с женщинами, - слегка наклоняясь к соседу, с усмешкой проговорил Богачев. - Сами не знают, чего хотят. От них жди всяких опасностей.

- Именно, - поддакнул сосед.

Оркестр заиграл увертюру. Бормоча: «Ах, мужчины, мужчины, защитники наши…» - женщина опустилась на свободный стул. Вынула руки из муфты, сказала громким шепотом все еще стоявшей позади сочувствовавшей ей билетерше:

- Но имейте в виду, я уже никуда отсюда не двинусь с места…

Поднялся занавес. Со сцены в согретый самую малость дыханием зал хлынула волна арктического холода. Вышел, бодрясь, Тасилло, каламбурил заносчивый Ортизаки. Графиня Марина в легоньком летнем платье с короткими рукавами (в ее имении стояла прекрасная погода!), страшно худая, в грубо наляпанном гриме (вазелин нечем было согреть), спела выходную арию, изображая беспечное веселье. Последовали недолгие глухие, как удары в подушку, аплодисменты.

Этот театр оставался местом, куда приходили заглушить эмоциями на несколько часов, тоскливое, грызущее бесконечно чувство голода и запастись, пусть ненадолго, бодростью. В часы спектаклей публика забывала, что перед ней выступали такие же изможденные и голодные, получавшие, как иждивенцы и дети, по служащим карточкам сто двадцать пять граммов хлеба на день артисты, которые должны были при минусовой температуре на сцене подвижнически смеяться, смешить, петь, танцевать, показывать богатство и негу пресыщенных достатком знатных бездельников. Но игра стоила свеч: пока жил театр, комедийный театр, души людей согревала уверенность, что город живет и выживет!

Женщина успокоилась, положила локти на бархатный барьер. Когда оскорбленный Тасилло запел свою грустную песню, хлюпнула носом.

- Неплохо играют, - шепнул сосед Богачеву, - я представлял себе, что гораздо хуже.

- Неплохо, совсем неплохо… Вы вот приходите в четверг на «Свадьбу в Малиновке», получите еще большее удовольствие.

- В четверг? Попробую последовать вашему совету. Я давно не бывал в театре… А вы, чувствуется, театрал?

- Как сказать… Когда позволяет время. Бывает, что освобождаюсь в четырнадцать, тогда успеваю.

Женщина повернулась к болтавшим, показывая свое неудовольствие, но промолчала.

Во время веселого дуэта Зупана и Лизы по театру разнесся вой сирены. Оркестр смолк. Упал занавес. На авансцену торопливо вышел старичок в черном костюме, с галстуком «бабочка», сказал, напрягая голос и подняв над головой руку:

- Товарищи, соблюдайте спокойствие и порядок. Просим организованно покинуть зал и спуститься в первый этаж, там вы будете в безопасности. После окончания воздушной тревоги спектакль продолжится с того места, на котором был прерван.

Публика потянулась вниз. Встали соседи женщины, поднялась и она.

После отбоя она снова заняла свое место. Неприятный ей человек уже сидел, развалясь, на стуле и даже попытался заговорить с ней. Но она, с презрением поджав губы, отвернулась, не слушая.

Богачев в ложе больше не появлялся.

- Сейчас придет Турчанинова, - сказал в тот же вечер, около полуночи, Арефьев вызванному Дранишникову. - Доложила, что у нее все получилось. Посмотрим и послушаем.

Дранишников занял место возле стола.

- У нее осечек не бывает. Опыт…

Вскоре вошла остроносенькая женщина в подогнанной с любовью форме, в хромовых сапожках, остановилась у порога, касаясь кончиками пальцев коротко стриженных каштановых волос:

- Товарищ дивизионный комиссар, капитан Турчанинова явилась по вашему приказанию.

- Прошу, Ирина Николаевна, прошу, - со сдержанной улыбкой Арефьев поднялся из-за стола, пошел навстречу, пожал ей руку. - Рад за вас…

- Я сама рада… Разыграла такую склочную бабу, дальше некуда. Не отступая от нашего плана. Разъединяться они, конечно, не пожелали. - Говоря, она постелила на столе газету, разлепила сырые еще фотографии, разложила: - Вот, любуйтесь…

Арефьев и Дранишников склонились над ними. На сильно увеличенных снимках застыл безучастный Богачев; с открытым ртом (говорил что-то) его прыщавый сосед по ложе, Самохин; оба повернули головы друг к другу… То, что не мог уловить человеческий глаз, уловил фотоаппарат: выдавали взгляды того и другого - так могли переглядываться только знакомые.

- Это посторонняя? - показал пальцем Арефьев на женщину.