Направление — Прага

Откуда-то издалека до него доносились отзвуки боев. Иногда словно гремел гром. Он был опытным бойцом и знал: это работает артиллерия. По небу то и дело пролетали самолеты.

Из Сречна вернулся Черногоров и сказал: «Германское государство создал Бисмарк, собственно, в войнах с Францией. Война за освобождение всегда обозначала для Германии борьбу против Франции, а для Франции — всегда войну с Германией. Отсюда можно понять чувства французов к немцам и наоборот. Сейчас я снова об этом подумал».

С Дубной Скалы вернулся Лях и сказал: «Читал о французской революции, выходит, француз — тот же революционер».

Из Склабины надо было уходить. Брезика отвезли в Мартин. Оттуда — в Нецпалы. Дальше — в Требостов. А потом — в Давяки. Там он сказал себе: хватит. Штыком разрезал гипс. Не особо заботился о том, как выглядит, и пошел, опираясь на палку. Довезли его до Святого Крижа. «Ты что, с ума сошел? — всплеснули руками. — В таком состоянии? С палкой?»

Весь тот бой при Яновой Леготе и Ловче переживал в штабе, в Святом Криже. Оттуда его переправили в Детву.

Погода собачья. Осень началась с дождей, холода, темного небосвода. Рана болит. Детва переполнена войсками. Раненые во дворах и амбарах. У какого-то сарая встретил санитарку, что была при французах.

— Что с ногой? — поинтересовалась она.

— Видите, уже хожу. Могу потанцевать с вами. А как вы?

— Разыскиваю раненых. Лежат кто где. Их у меня больше пятнадцати. Троих нашла даже в гараже. Сейчас заберу их в медпункт. Принесу дров, поставим печку, затопим, будет им полегче. Они с температурой, простужены, да и колики их мучают. Говорят, гардисты отравили колодец.

— А вы все еще у французов?

— Так я о них и говорю. Только я их понимаю, могу с ними договориться!

Поинтересовался — нет ли среди них тех, из Кантора, что рассказывали ему о Балатонбогларе.

Дохромал с сестрой до ближайшего гумна. Там лежали четверо парней. Обросшие, с воспаленными лицами, мерзнущие, свернувшись под одеялом. Приветствовали сестру сильным кашлем и взглядами, полными надежд. Очень напоминали ему тех, на Дону.

Сестра что-то спросила у них по-немецки. Отвечали невнятно или молчали. Поправила им подушки, дала лекарства.

— Много здесь для них не сделаешь, — развела беспомощно руками. — Шли от Дубницы, но не смогли выдержать, как те бывалые солдаты.

— А те где?

— Сейчас придут. Из Святого Крижа. Меня, собственно, вперед послали.

Пришли ночью. Встретился с ними только на следующий день. Как же они изменились! Опаленные в боях, нанюхавшиеся пороха, с мужественными лицами, шли они колонной.

Да, это были они — кавалеры, элегантные, как всегда, но не те, которых встретил в Канторе. Словно от прошлых дней их отделяла невидимая граница.

К ним присоединилось много новеньких, особенно с поважских фабрик.

Капитан, конечно, верен был своей привычке: сырое молоко и ежедневно пятьдесят граммов. Пикар, тень капитана, регулярно и старательно исписывал свои бумаги. Бронзини даже увеличил запас ругательств. А приятный тенор Альбер Ашерэ — парижский железнодорожный контролер — в ответ на похвалу слушателей повторял снова и снова: «Я один в этот вечер».

Видел и новых. Капитана Форестьера — офицера запаса, юриста из Монпелье, парижанина — лейтенанта Гейссели, младшего лейтенанта Доннадье, студента-юриста из Марселя, который как в плену работал в Дубнице — потом все влились в соединение.

Брезика пригласили к столу. Сидели вместе с русскими и хозяевами. Черт знает, как договаривались.

Вспомнили Кантор, первые дни. Правда, не вспоминали мертвых. Прошлого словно не существовало. Только будущее.

— Знаете, что о вас говорят немцы? — объяснял француз русскому: — Что всегда можете уловить нужный момент. «Когда сеять, а когда жать». Мы в этом слабее. Француз для немца — поверхностный, непостоянный, все преувеличивающий болтун. А еще говорят, что Франция — это счастливая семья, где по воскресеньям пирог и шампанское.

— Ну а я слышал, что вы говорите о немцах, — помогал себе жестами солдат в пилотке со звездочкой, — якобы слишком много работают. Это так?

Нотариальную контору и мельницу, где поместили офицеров, частные дома, где жили сержанты и солдаты, обступили и млад и стар. Не потому, что веселый Татав ощипывал гуся прямо на улице. И не потому, что кое-кто залезал на деревья и объедался яблоками. Нет, не из любопытства. Это была естественная благодарность. Не хотели, чтобы гости чувствовали себя обделенными. Наоборот, собирались там, чтобы укрепить их решимость к справедливой борьбе.

С такой же заботой готовили они сейчас свою деревню к рождеству. Триумфальная арка. Зеленая хвоя. Цветы. Флаги.

Толпа залила нижний конец деревни, чтобы лучше видеть, как маршем пойдут партизаны. Как наши. Как французы.

Ведь готовился парад. Большой и торжественный. Всей бригады. Хотели проверить силу, боеготовность бригады, укрепить ее уверенность, влить новые силы. Шестьсот бойцов готовились к параду; без тех, конечно, что воевали.

Брезик приковылял первым.

— Ого, — посмотрел на него Величко, — что ты тут хромаешь? Иди к нам. Да понаблюдай за минерами.