Направление — Прага

В лесу затрещали ветки и затопали уверенные шаги.

Он зажмурил глаза и ущипнул себя за бедро, чтобы проверить, что не спит: с горы действительно шел к нему Пейко. Жеребенок осторожно осмотрелся, а потом победно заржал и понесся к мальчику. А после, как бы удостоверившись, что людей уже не нужно бояться, из леса вышла незнакомая молодая светлая кобылка. Нежным пофыркиванием позвал ее Пейко к себе. Он гордо и победно посмотрел на мальчика, как будто хотел сказать: «Ну, что ты скажешь?»

— Прекрасная… — похлопал его Дюро по шее и сунул руку в карман, в котором носил железную коробку с турецким медом. Он осмотрел кристалл в руках, положил его на камень, ударил по нему другим, и, когда он делил осколки на равные горсти, Пейко нетерпеливо тыкал его мордой.

— Жаль, что не понимаю лошадиной речи, а то бы послушал, как ты убежал от них, — протянул ему лакомство мальчик.

Пейко с удовольствием проглотил его и любовно посмотрел на кобылку.

Она сразу же поняла и потянулась своей благородной головой к мальчику.

— И ты, оказывается, сластена! — протянул он ей лакомство.

Пейко зафыркал, кивая головой.

— Будешь зваться Язминой, — сказал кобылке Дюро, повернулся и, весело насвистывая, пошел домой.

Кони спокойно шли за ним, но, когда увидели бойцов, испуганно стали.

— Ну идите, идите же, эти вас не обидят.

Они все-таки продолжали стоять, пока Дюро не вскочил на спину Пейко, не ухватился, как обычно, крепко за гриву и не приказал:

— Домой!

Отец Эмерам вместе с такими же, как и он, под стражей расчищавший улицу после боя, немало удивился, когда перед школой, где сейчас расположился советский полевой госпиталь, остановилась телега, на которой сидел Дюро с вожжами в руках. Напрасно он ожидал, что мальчик поздоровается с ним. Однако на этот раз не решился на него наброситься.

— Работай, монах, работай, — погонял его школьный сторож Зубряк с автоматом через плечо и красной повязкой на рукаве. — А ты не Дюро ли Хмелик? — весело закивал он мальчику. — Разве у вас не забрали коня?

— Взяли, но он вернулся! Потому что у него есть душа! — крикнул Дюро мрачному Эмераму и засмеялся вместе со сторожем. — У русских здесь есть доктор?

— Конечно, и еще какой! А у тебя к нему дело?

— Отца моего ранили, боюсь, что умрет, — погрустнел сразу Дюро.

— А ты не бойся! — ободрил его старый Зубряк и исчез в воротах школы. Через минуту из них выбежали к телеге двое бойцов с носилками.

— Но тебе в школу нельзя! — остановил сторож мальчика перед воротами.

Солдаты с носилками остановились, чтобы Дюро мог попрощаться с отцом. Мальчику свело скулы, и он смог выдавить из себя только два слова:

— Выдержи, папа!

— Спасибо тебе… — улыбнулся отец, превозмогая боль.

А на площади играл духовой оркестр, ветер хлопал веселыми флагами, как бичами, люди танцевали, пели, ликовали и пили, обнимались с бойцами, незнакомые не боялись незнакомых, ворота и окна домов были раскрыты настежь, дружно вызванивали колокола, а школьники, не боясь, что их заругают, писали мелом на каждой стене: СЛАВА КРАСНОЙ АРМИИ! ДА ЗДРАВСТВУЕТ ЧЕХОСЛОВАКИЯ, ДА ЗДРАВСТВУЕТ СВОБОДА!

Перевел со словацкого Л. Росанов.

Милан Зелинка СОНАТА ДЛЯ КЛЕНОВОЙ СКРИПКИ

1

С инженером Марко я познакомился в шестьдесят четвертом году — он тогда был прорабом на Лесной стройке, а я работал на той же стройке в отделе труда и зарплаты.

Я всегда представлял себе прораба плечистым, грубоватым парнем с громким голосом, а Марко был человеком худым, невысокого роста, с нежными чертами лица, с тонкими длинными пальцами и грустными глазами. У него было двое детей, хороший дом, машина, ну и все прочее, что свидетельствует о достатке и благополучии.

Честно говоря, в душе я удивлялся, что рабочие любят Марко. Было непонятно, чем же молчаливый инженер может нравиться шумливым и дерзким парням. Со мной он был строгим и, как мне подчас казалось, неоправданно требовательным. О нем шла молва как о человеке, который всегда выбирает самые трудные участки работы. Говорили, что он неоднократно вытягивал всю стройку из прорыва и брался за такие дела, к которым другие даже боялись подступиться. Благодарности и премии он принимал так, словно они его и не касались. Все это было необъяснимо для меня, грешным делом, я начал думать даже, не было ли у него в прошлом судимости, не заглаживает ли Марко теперь какую-нибудь старую вину.

Я стал более внимательно присматриваться к этому человеку, старался исподволь проникнуть в его личную жизнь. Но, увы, меня ожидало разочарование: мне так и не удавалось обнаружить за ним чего-либо предосудительного. Всегда он был безупречен, всегда хорошо работал. Всегда был скромен и требователен. В корчму не ходил. С рабочими не пил. И все же ни разу никто не упрекнул его в том, что он сторонится коллектива. Рабочие уважали его тягу к одиночеству и каждый понедельник любезно интересовались, как он порыбачил в субботу.