Нахимовский Дозор

– Тебе моряки не рассказывали, с какой болью сердечной корабли свои топили, чтобы поперек бухты на дно уложить, загородить вход на Большой рейд? Как не тонули расстреливаемые своими «Три Святителя», пока с героя-синопца забытую корабельную икону не сняли? Говорят, Павел Степанович Нахимов потом ходил чернее тучи, а многие офицеры плакали, не стыдясь слез.

– Так то ж корабль, Лев Петрович! Он же… это же святотатство – своими руками… он… это же дом, это же… он же как живой! – задохнулся мичман от такого непонимания.

– Конь, голубчик, и есть живой. Он для кавалериста – и друг, и защитник, и спаситель. Лошади иной раз сами уже валятся, а всадника своего раненого из боя выносят. Потом уж подыхают.

Непонятно было, отчего Бутырцев, только что едко насмехавшийся над любовью британской нации к лошадям и скачкам, тут же в опровержение своих слов воспылал такой нежностью к благородным животным. Возможно, что-то подобное рассказанному было в его судьбе.

III

Вечером уставшие дозорные, оставив лошадей в конюшне флотского штаба, решили по пути к квартире пройтись по бульвару Казарского – Бутырцев уговорил молодого коллегу переночевать у него на Морской. Нырков рвался на службу в штаб, но Лев Петрович резонно заметил, что служит он перво-наперво в объединенном Дозоре Севастополя, которым командует…

Пришлось мичману согласиться с начальником.

В погожие вечера полковые оркестры в очередь давали концерты на бульваре. Война войной, но люди хотят жить. Сегодня тоже не стали нарушать традицию – музыканты играли. К удивлению Бутырцева, среди публики было много дам, далеко не все офицеры, чиновники и купцы вывезли свои семьи из осажденного города.

Давно ли столичные Иные прибыли в город – недели не прошло. Но Лев Петрович уже настолько отвык видеть женщин в мирной обстановке, что было удивительно приятно лицезреть элегантные наряды дам, раскрасневшиеся на свежем воздухе лица барышень, кокетливо постреливающих глазками в сторону бравых офицеров, погрузиться в эту неспешную атмосферу осеннего вечера, послушать музыку.

Полковой оркестр играл марши и мазурки. Они радовали, веселили, гнали кровь по жилам, снимали тяжесть не хуже магии. Бравурно звенела медь труб и тарелок, флейты и гобои смягчали звон металла, а рожки и вовсе настраивали слушателя на что-то пасторальное. Музыка омывала душу, унося ужас, оставляя светлую печаль. «Светлую», – усмехнулся про себя Бутырцев, а вслух спросил Ныркова:

– Ведь молодцы, хорошо ведь, как думаешь?

– Конечно, молодцы, душа даже запела, – созвучно мыслям старшего Иного ответил молодой маг. Он тоже испытывал подъем, жизнь в осажденном городе уже не казалась ему такой зловещей. И он все чаще поглядывал в сторону барышень, гадая, которую из них он мог бы назвать своей дамой сердца: вон ту притворную скромницу с маменькой-наседкой или совсем юную девушку, зябко кутающуюся в розовую ротонду, которую «сторожили» два серьезных широкоплечих лейтенанта, похожих друг на друга и на… сестру?

Музыка стихла, оркестранты взяли перерыв и теперь стояли, переговариваясь и поправляя что-то в инструментах. Дозорные подошли к музыкантам. Ближе к ним стоял высоченный светловолосый трубач-капрал. Он заботливо протирал свой блистающий инструмент, попыхивая трубкой. Трубки очень любили севастопольские матросы, теперь и солдаты переняли у флотских эту моду.

– Скажи-ка, братец, какого полка оркестр будет, вижу, что гусарского, но не пойму которого? – поинтересовался Бутырцев, не вполне разглядев знаки на форме музыкантов.

– Киевского гусарского полка, ваше высокоблагородие! – вытянувшись во фрунт, отрапортовал бравый капрал, по-солдатски растолковав знаки коллежского советника на петлицах мундира «офицера».

– Так это же ваш полк нынче храбро дрался в Балаклавском деле с драгунами англичан?

– Так точно, вашвысбродь! Мы, – еще шире расправил плечи трубач.

– Теперь здесь музыкой публику потчуете? – удивился Лев Петрович. – Да вам сносу нет! Железные вы, чай?

– Обычные, из костей и мяса, – под общий смех пошутил кто-то из оркестрантов.

– Мы и в Альминском бою были, – добавил седой барабанщик.

– И ты в строю был? – продолжал опрашивать бравого трубача Бутырцев. – Да ты кури, голубчик, кури.

– Знамо дело, вашвысбродь, без трубачей какой же строй? – солдат даже удивился нелепому вопросу.

– Известно ли вам, братцы, что штуцерники в первую очередь выцеливают офицеров, а во вторую сигнальщиков: трубачей, барабанщиков?

– Как же, знамо дело, – рассудительно отвечал трубач. – Сегодня Петра Бойко убили, навылет грудь прошило. Мы ведь приказы своими трубами передаем. Без нас делу труба, – невольно скаламбурил он.

– И все равно идете в бой?

– Как не идти? Кто же сигнал к атаке исполнит? – удивился непонятливости заезжего господина капрал.

– Так и ретираду трубить сегодня пришлось, – вступил в разговор Нырков. – В чем же разница?

– Пришлось. Но атаку я трублю с радостью, а отступление – с сердечной печалью, – поделился пониманием своего ремесла музыкант.