Наглое игнорирование

После первого же боя, Гаманн нашел десять минут на то, чтобы глянуть – кого пришлось буквально перепахивать. Увиденное категорически не понравилось. Раскуроченная земля, перемешанная с изодранными трупами и ломаным железом для опытного офицера поведала многое – а именно то, что тут был грамотно и умело созданный узел обороны, пехота и артиллерия могла держаться вкруговую и для того, чтобы уничтожить ее бомбами и снарядами потребовалось очень много времени и боеприпасов. И стоил этот узел многой крови. Иваны хорошо зарылись в землю, прикрылись минными полями и каждый шаг стоил дорого. Тем более, что такие шверпункты прикрывали друг друга и пока раскатываешь один – в бок прилетают снаряды от другого. Хорошо, что авиация работала как часы. Сначала даже показалось, что птенчики Геринга снова сбросили иванов с неба. Но – увы, скоро русские прилетели и теперь все время приходилось посматривать на небо – голубеющее сквозь дым и пыль. Это нервировало. Непривычно было и то, что ни разу не видел привычных ранее колонн растерянных пленных. Когда ходил среди раскуроченных и измятых огненным шквалом советских пушек, превратившихся в какие-то сюрреалистические скульптуры, словно их ваял дегенеративный художник, увидел ползущего на четвереньках закопченного и покрытого слоем пыли и земли русского. Тот поднял испуганное лицо, черное, словно у негра, но с ярко-голубыми глазами и непонимающе уставился на немца. Ясно было, что иван совершенно ошалел и потому не в себе. Сейчас бы Гаманн без рассусоливаний пристрелил бы ивана, а тогда, в самом начале наступления, на него напала сентиментальность и великодушие. Подозвал заряжающего и приказал отправить этого сопляка в плен. Русского за шкирку поставили на ноги и пинками повели к подъехавшей кухне, чтобы повара тоже приняли участие в захвате пленных. Русский шел, выписывая зигзаги, словно был пьян, а танкисты быстро прошерстили осыпавшиеся окопы и развороченные орудийные дворики, добили десяток раненых, да закидали блиндаж гранатами – оттуда изнутри кто-то стрелял в дверь. Малые потери настраивали на благодушный лад. Два танка в средний ремонт, четыре – с порванными гусеницами – починили сами.

А дальше пошло солоно. Иваны дрались свирепо – и дерзко. Безумный расход боеприпасов! Уши болели от грохота, а сеть окопов и блиндажей все не кончалась. Разносили одни узлы только для того, чтобы упереться в новые.

На твердый сук – есть острый топор! Все-таки оборона разрушалась и германские войска в очередной раз показывали, что нет такой силы, которая может им противостоять.

Всего десять дней наступления, а от роты уже осталось не больше половины. Ошметья. Такого не было никогда раньше и командир роты был крайне этим обеспокоен.

Батальонный командир тоже выглядел сегодня не лучшим образом и Гаманну признался, что теперь танки эвакуируют на ремонт уже не в Харьков, а в Киев и даже Днепропетр… черт бы драл эти русские названия. И это сообщение гауптштурмфюрер понял отлично, все же не молокосос, как взводный командир Буби.

Зло прискачет верхом – а уходит шажком!

Харьков, значит, захлебнулся и не справляется с ремонтом. Плохо, очень плохо. Приказ по дивизии уже изменил сроки кратковременного ремонта, удлинив его до трех недель, вместо двух. А это означает одно – не успевают чинить. Может быть – и хитрят в штабе дивизии, практика перевода разбитого танка сначала на категорию "в кратковременном ремонте", потом оттуда "в долгосрочном ремонте", а дальше уже на списание была Гаманну отлично известна, высокое начальство давно привыкло, что в чертовой России из-за невиданных просторов и расстояний техника быстро дохнет, вымотав весь моторесурс, но уничтоженные в бою машины нервировали руководство, потому-то и приходилось мудрить, уводя разбитые танки из боевых в небоевые потери. Все это никуда не годится, потому как понятно главное. Потери выше, чем пополнение. И это он видел и на примере своей собственной роты. А окопы русских все не кончались. Казалось, что весь мир перекопан!

И везде одно и то же – минные поля, узлы обороны, выкопанные в полный профиль и прикрывающие друг друга, да яростное сопротивление иванов.

Теперь тот русский, которому Гаманн сгоряча сохранил жизнь, смотрелся как проявление глупого слюнтяйства. То-то на ротного командира как-то странно поглядывали подчиненные. Сам гауптштурмфюрер вспоминал эту минутную мягкотелость с неудовольствием и – проклятая память, черти бы ее драли, старательно забывала отличные моменты побед и удач в жизни, но услужливо напоминала все промахи и просчеты, и этого ивана тоже не собиралась забывать, отчего офицер поморщился.

Поправил мятую, бесформенную фуражку, которую в войсках СС фронтовики – в пику своим штабным котам и особенно надутым чванством аристократам из вермахта специально носили без рант-пружины, отчего тулья залихватски обминалась, придавая хозяину удалой вид окопного бретера. То, что такое страшно бесит тыловых деятелей и "золотых фазанов" – только еще больше поддерживало эту моду. Опять поморщился, благо никого рядом нет.