Надсада

– Ты, Миша, все решил про меня выведать? Скрывать не буду: с мужем давно не живу, дочке уже пять лет. Жизнью своей в целом довольна, времени свободного не имею, а то, что имею, отдаю дочери и родителям. Ну а ты как?

– Мне особенно сказать нечего. Был женат, да расстались. Есть сын, но бывшая моя жена увезла его к себе на родину на запад, так что я его не вижу. Живу один. Но в этом есть и положительный момент…

– Какой же?

– Никто не мешает заниматься литературной работой.

– Да, помню, ты же начинал что-то писать…

– Пишу пока в стол, а там видно будет.

Замолчали. И обоим на мгновение показалось, что им больше говорить не о чем. Желая как-то прервать эту тягостную минуту, Михаил спросил:

– Ты зашла в редакцию… меня увидеть или дело какое-то есть?

Спросил и внутренне напрягся в ожидании ответа.

– Заметка была в газете об Ануфриевском леспромхозе за подписью Михаила Светлого. Так я подумала – не ты ли уж написал? Там ведь мой отец упоминается.

– Степан Афанасьевич твой… отец? Выходит, я ночевал в вашем доме?..

– Выходит, так.

– Чудеса… То-то мне как-то комфортно было с твоим родителем, что-то близкое, даже родственное почувствовал. Отец твой просто замечательный человек: удивительная судьба, герой войны, а как мыслит – философ! Я еще тогда для себя решил использовать его рассказы в своей литературной работе. Я, знаешь, договорился пойти с ним нынче на кедровый промысел…

– Он говорил об этом. И ты ему понравился. Я с папой в детстве часто ходила в его тайгу…

– …И звал он тебя Грусникой.

И повторил, будто вслушиваясь в звучание этого слова:

– Грус-ни-ка… Замечательно! Послушай, Люба, сейчас время обеденное, так, может, куда-нибудь в кафе сходим?

– Сходим, – согласилась она.

Они вышли и в этот день вместе были еще часа полтора. Ни о чем не сговариваясь, расстались. Он смотрел ей вслед, она время от времени оборачивалась на мгновение и чуть приостанавливала шаг.

А люди, занятые собой, шли в обе стороны по тротуару, и скоро он потерял ее из виду.

Теперь он верил, что не навсегда.

И еще прошло какое-то время. Помня о тягостном осадке в душе после их последней встречи в Иркутске, Михаил не тешил себя мыслью о возобновлении давних отношений. Но он не забывал и о том, как они сидели в кафе, о чем говорили и что он при этом чувствовал.

Перед ним была другая Люба – это он видел, понимал, воспринимал сердцем. Она рассказывала о своей работе, где ей по-настоящему хорошо. Он – о своей, где ему, напротив, не очень комфортно.

– Понимаешь, эта, складывающаяся из всяких мелочей, повседневка отупляет и утомляет, – говорил он ей. – Хочется работы большой, серьезной, чтобы утром не ходить в редакцию, а садиться за стол и страница за страницей писать роман, или повесть, или пусть даже очерк. Хотя, с другой стороны, никакая другая профессия не дает столько встреч с интересными людьми, столько поездок в деревни, села, поселки, столько впечатлений, простых человеческих историй. Я понимаю, что идеальных условий для работы не бывает, в жизни вообще не бывает ничего идеального, как не бывает дерева без сучков. И в этом тоже есть свое рациональное зерно, чтобы время от времени ставить человека в такие условия, в каких начинает лучше работать мозг, сильнее биться сердце, осветляется душа. Но все равно жаль невозвратно уходящих дней, месяцев, лет.

– А вот мне – ничего не жаль, – отвечала своим тихим голосом Люба. – Я почему-то живу с таким чувством, что если чему-то и суждено случиться, то не надо торопить это грядущее, оно придет помимо нашей воли. Неважно – плохое или хорошее. Но я жду хорошее и пугаюсь только одного – как бы не проглядеть, не проспать, не потерять в повседневной сутолоке то единственное, главное, без чего не прожить. А плохое… Да бог с ним, с плохим. Придет и – уйдет. Не помним же мы о злой, гавкающей на тебя, собаке, когда с опаской ее обходим. Обошли и – забыли. Надо уметь не помнить худое. Вернее, не ставить это худое наперед.

Они мало обращли внимания на то, что ели, и на то, что пили, как мало обращали внимания и на сидящих за столиками людей. Они даже придвинулись друг к другу, вернее, она оставалась на своем месте, а он переместился на самый угол стола. Она наклонилась к нему, и он наклонился к ней. Его лицо раскраснелось, у нее выступил румянец на щеках.

Они еще не осознавали, как соскучились по друг дружке, но уже ясно понимали, как им хорошо вместе и что они могут сказать друг другу почти все.

Но приступил момент, когда их время истекло и надо было встать и уйти. Ей – к себе в отделение больницы, ему – к себе на службу. И оба вдруг почувствовали неловкость, будто только что наговорили друг другу что-то такое, о чем надо было молчать, оба засуетились, пряча глаза, оба сказали друг другу привычное «до свидания» и – разошлись.

Оба вдруг, каждый наособицу, вдумались в это привычное прощальное, но дающее надежду на встречу в недалеком будущем – «до свидания…»

«Будет ли это свидание?» – сомневался он.

«Надо ли нам еще встречаться?» – сомневалась она.