Надгробные речи. Монодии

Признав справедливость слов Гомера о том, что «нет в многовластии блага»[61] и что избыток учителей чаще ведет к невежеству, из всех них Этеоней выбрал того, кого выбрал[62], — мне не подобает об этом говорить, — и настолько был ему предан, что, исполняя все требования с величайшим старанием и любовью, он никогда не считал себя учеником, достойным своего учителя. Посещая занятия, он испытывал такую великую радость, словно только ради них и жил. А если что-то мешало ему присутствовать, то он огорчался, но никогда никого в том не винил. Слушая ораторские выступления, он бывал настолько увлечен, что не тратил времени даром на пустые похвалы: как всякий, испытывающий сильную жажду, утоляет ее молча, так и Этеоней желал лишь внимать речам ораторов, всем своим обликом, кивками и сияющим взором выражая ту радость, какую вызывали в нем эти выступления. Часто можно было застать его либо за чтением книги, либо за составлением речей[63], либо развлекающим свою мать рассказами или декламациями. И всё это он делал с таким воодушевлением, каковое в высшей степени достойно изображения в живописи.

Ежедневные и еженощные забавы сверстников были для него чем-то вроде мифов. Единственной женщиной, делившей с ним трапезу, была его мать, единственным мальчиком в ближайшем окружении — его брат, друзьями же — его единомышленники и все те, кто вместе с ним посещал школу. «Сам же всех превышал он»[64]. Всякий сказал бы, что он был воплощение Стыдливости[65], благодаря которой предпочитал больше молчать; говорил же он лишь тогда, когда загорался восторгом. Голос его вы услышали бы не иначе, как по необходимости, когда он говорил, краснея, или краснел, говоря. Так он и жил, не видя, не слыша и не зная никаких пороков. А знал он одну лишь риторику и учение, и, когда настал последний его час, он умер за этим занятием, произнося хвалебную речь и упражняясь в красноречии.

О юноша, наилучший во всём! Еще не достигнув надлежащего возраста, ты оказался почтеннее и старше своих лет. По тебе скорбят хоры твоих сверстников[66], скорбят старики, скорбит город, который возлагал на тебя великие надежды и который ты совсем недавно привел в такое восхищение — в первый и последний раз[67]. Что за ночи и дни выпали на долю твоей матери, каковая прежде слыла «прекраснодетной»[68], а ныне стала тщетно родившей! О эти глаза, закрывшиеся навеки! О голова, прежде прекраснейшая, а ныне обратившаяся в прах! О руки, незримые более! О ноги, носившие такого хозяина, теперь вы неподвижны! О Этеоней, ты вызываешь больше жалости, чем новобрачный, охваченный погребальным огнем, ибо ты достоин победных венков[69], а не надгробного плача! Какое же безвременье постигло тебя в самом расцвете лет, если прежде, чем пришло время спеть тебе свадебный гимн, ты заставил нас петь погребальную песнь! О, великолепнейший образ! О, голос, прославляемый сообща всеми эллинами! Явив нам пролог своей жизни, ты ушел, вызвав тем большую печаль, чем большую радость доставил. Мне лишь остается сказать словами Пиндара, что «и звезды, и реки, и волны моря»[70] возвещают о твоей безвременной кончине.

О, новое горе! Ты, столь прекрасный собою, разделил участь столь же прекрасного храма![71] О, страшное новое несчастье, последовавшее за первым! О, божество трагедии, еще так недавно являвшее перед нами полные залы, выступления, состязания и радость![72] Сколь быстрым и далеким от всего этого оказался конец драмы![73] О боги красноречия и подземного мира, вас постигло общее несчастье![74] Что мне ответить на государственные постановления?[75] Сказать, что Этеоней отправился в лучший мир? О достойнейший из юношей! Какое же сочинение я тебе посылаю, какою же речью ты наслаждаешься ныне!

Но вот, поистине словно в какой-то трагедии, мне кажется, я слышу среди горестных жалоб голос некоего бога из театральной машины[76], превращающего плач в славословие и говорящего так: «Прекратите же плакать, о смертные! Этот юноша, а скорее мужчина, не нуждается в вашей жалости. Не сокрушайтесь о странствии, в которое он ныне отправился, ибо он, как никто другой, прекрасно завершил свой человеческий путь! Ведь ни Коцит, ни Ахеронт не забрали его[77], и могила не поглотит его бесследно. Но в ореоле славы и неувядающей молодости он будет вечно шествовать, как герой, рука об руку с Кизиком[78], окруженный почетом со стороны Аполлона — бога своего отечества[79], подобно Амиклу, Нарциссу, Гиацинту[80], даже если явится среди них тот, кто превосходит других не только красотой, но и доблестью».