Надеждины

- Это надо сжечь. – Произнес подошедший Столяров. Грубой пятерней схватил мертвую голову за волосы и сунул в мешок. И тут Таню прорвало:

- Вы все гады, сволочи! – Она вырвалась из объятий Сэма и теперь в ней чувствовалась невероятная сила для такой хрупкой женщины. – Это все вы! Вы виноваты во всем! Сначала не уберегли его, там, в тайге, - она задыхалась, выкрикивая слова, - а потом тут убили его! Вы все убийцы! – Она схватила камень с дороги и кинула в них. – Убийцы! – Второй камень попал в Ивана.

- Угомонись, женщина! – Громким, но ровным голосом сказал Гена.- Не мужа твоего убили. Посмотри на это, - он ткнул топором в сторону обезглавленного тела, под которым натекла синяя жижа, - это не может быть твоим мужем. Сергей умер давно, а его тело захватила эта бестия.

- Ты лжешь! Вы все лжете! – Она сотрясалась в рыданиях, спрятала лицо в ладони и отвернулась от них.

- Тань.- К ней подошел Иван и положил руку на плечо. Но она не потерпела её – сбросила. – Тань, так надо было, он мог всех нас заразить, а может и того хуже. Мы не знаем, на что они способны. – Он обернулся к Сэму и жестами показал, чтобы тот вызывал Густую. – Тань, пойдем, я тебе водички налью. – И он увел от страшной картины её рыдающую, через дорогу, под тень сибирского леса.

Так прошла ночь. Сэм звонил фельдшеру, но так и не дозвонился. Поставил себе в план заехать на следующий день за Густой. В этот день они решили не оставлять Татьяну одну, а дежурить возле нее по одному. Первому выпала очередь Ивану, и он, почему то острее всех чувствовал вину за то, что не сделал, согласился и настоял, чтобы ему доверили дежурить сутки.

Татьяна сразу, как только легла на их, с Сергеем, кровать, забылась тяжелым сном, иногда прерываемым всхлипами и тихим плачем. А Иван так и не сумел забыться, отстраниться от её беды. Он всю ночь просидел на крыльце, в теплом осеннем воздухе, под звездами и думал о будущем, которое осталось у них и теперь стало общим. А потом пришло утро, а вместе с ним страшное осознание происшедшего. Проснулась Таня, но она уже не была той, знакомой ему женщиной. Теперь это было ужасное воплощение горя, тень прошлой жизни.

- Татьяна, ты куда? – Спросил Иван, когда она появилась на крыльце. После того, что случилось с ее мужем, они, Иван, Сэм и Гена, по очереди дежурили в доме Надеждиных, опасаясь того, что Татьяна, пребывавшая в глубокой депрессии, может что-то нехорошее сделать с собой.

- Не волнуйся, Вань, я дойду до бани, хочу помыться. – Ровным голосом ответила она.

- Давая, я помогу. – Предложил ей Иван. – Я растоплю, воды нагрею, да и так, все приготовлю. А ты со мной, рядом побудь, воздухом свежим подыши. Ты, Татьяна, не беспокойся – я все сделаю. Сделаю все, в самом лучшем виде. – Затараторил Иван, все еще чувствуя вину за её судьбу и за её Сергея.

- Хорошо. – Так же бесцветным голосом разрешила она, вышла на улицу и присела на завалинке у бани.

- Вот и хорошо, вот и ладненько. – Иван схватил топор и бросился рубить дрова. – Тань, я сейчас, я быстро. Ты только никуда не уходи. – В ответ она моргнула глазами, все так же смотря вперед, словно увидев что-то, только ей одной видимое.

Иван наколотил щеп без разбору, схватил их охапкой, пробежал мимо застывшей Тани, в прохладную сейчас баню, бросил все это у голландки, накидал в неё всего подряд, спичкой чиркнул, подышал на слабое пламя и пихнул щепы. Потом снова бросился бегом во двор, черпанул колодезной воды два оцинкованных ведра, добежал до бани, вылил в стальной бак над огнем, а потом снова и снова, пока не напоил жестянку наполовину. Выбежал до поленницы, набрал дров березовых, с каплями дегтя, некоторые рубанул топором пополам и в огонь затолкал, разжигая, сейчас такой неторопливый аппетит.

- Давай! Ну же! Давай! Гори, гори, вот тебе еще! – Приговаривал Иван огонь, торопил его в еде. – Таня, Танечка, уже скоро! – Кричал он ей наигранно весело, как-то лживо участливо. - Скоро! Ты слышишь? – Он выскочил во двор и увидел её на том же месте, где и оставил. – Я это. Я еще воды принесу. Тебе попить, и холодной, чтобы разбавить! – Он не мог быть сейчас с ней рядом, такой не похожей на себя. Особо плохо было то, что она молчала. Он не мог так переносить женское несчастье, когда женщина вот так молчала. Когда слезы, истерика, с кулаками, это хорошо, так понятно, так быстрее горе проходит. Лучше, чтобы с матюгами, с обвинениями, но не так, как она. Он боялся за неё, боялся её такой, молчаливой, смотрящей куда-то никуда. О чем она сейчас думала, что вспоминала? Почему не зовет Сергея, почему руки не ломает в горе, почему не плачет, как все деревенские бабы!