Над Черемошем

Кулаки, обваливая тяжелыми сапогами могилы, пригнувшись, побрели в конец кладбища. Предостерегающий свист остановил их. Они оглянулись и вновь увидели, как зашевелились и пошли на них четыре креста.

— Тьфу, придумает же Бундзяк! — наконец проговорил Наремба, с облегчением вздыхая.

— От таких выдумок недолго и на тот свет отправиться.

К кулакам подошли вооруженные бандиты. У одного из них, Василя Вацебы, измученный вид. Он бос и дрожит от холода.

— Кто?! — не здороваясь, резко, как когда-то на допросах, спросил Касьян Бундзяк, вооруженный топором и автоматом.

— Микола Сенчук, Лесь Побережник, Мариечка Сайнюк, Ксеня Дзвиняч… — вытянувшись, отвечал Верыга.

— Ксеня Дзвиняч с дочкой попросилась. Активистка! Ха-ха-ха! — Наремба расхохотался, но почему-то сразу же затих, прижав руку к щеке.

Неподалеку послышалась песня. Бандиты замахали руками, как воронье, и застыли неуклюжими крестами. Песня звучит, как приговор, приковывая бандитов к трухлявым крестам.

* * *

По тропинке через огороды неторопливо шагают домой Юстин Рымарь и Василина.

— Хорошо, что ты отказался ехать, Юстин, — бубнит идущая позади жена, и голова ее, плотно повязанная платками, трясется в такт словам.

— Не знаю уж, хорошо или плохо.

— Как не знаешь?

— Люди свет увидят…

— А ты жеребенка увидишь. Первого своего жеребенка. А потом, в случае чего, не будут тебя мучить за поездку…

— Как это «в случае чего»?

— Экой ты недогадливый! — Василина забежала вперед и загородила всю узенькую тропинку. — Ну, а в случае… война будет… Возьмет тебя американский Трумэн да спросит…

— Ты прежде спроси, захочу ли я с ним разговаривать…

— Лучше, конечно, с ним не говорить, только если Трумэн захочет…

— До коих пор ты будешь носиться с этим Трумэном, как с писаной торбой?

— Да ведь люди говорят, что Трумэн…

— Псы, а не люди. И не трумкай мне над самым ухом, а то оно, того и гляди, разболится, как от простуды, от твоих «тру» да «ме»… Вон гляди, больница-то — растет! — Юстин указал на леса стройки.

— Не радуйся, не радуйся, не построят.

— Почему не построят?

— Ну, кто когда строил для гуцула больницу?

— Так, по-твоему, и школу не построят?

— А ты думаешь, построят?.. Это все… агитация.

— А не отсохнет у твоих агитаторов язык, когда тут вырастет двухэтажная школа и двухэтажная больница?

— Увидим, у кого отсохнет… Еще двухэтажную захотел!..

— Да ты тише кричи, вон люди шумят.

— И они о том же шумят, о чем и ты. Теперь другого разговора не бывает…

По улице как раз идут Лесь и Олена.

— Хотел я садануть ему кулаком промеж глаз, — хвалится Лесь, — да Микола опередил меня.

— Ой, Лесь, и ты огрел бы самого Нарембу? — со страхом и удивлением спрашивает Олена.

— А что он мне теперь?! — еще больше осмелев, восклицает Лесь. — На него люди плюют, а меня выбирают делегатом… Я, Олена, мягок, да силен. Каюк был бы сегодня Нарембе.

— Лесь, да ведь за это бог бы тебе грех записал.

— Если богу больше уже нечего делать, пускай себе записывает грехи.

— Лесь! Опомнись! Что ты говоришь?! — Олена в ужасе заломила руки.

— Лесь Иванович, погодите! — донесся из темноты чей-то звонкий голос.

Побережники прижались к плетню, ощущая, как сквозь его щели, словно вода сквозь ячейки невода, просачивается холодный воздух. В тишине громко отдаются шаги, и соседняя улица отзывается на них сонным эхо.

— Лесь Иванович, я к вам зоотехника веду ночевать, а то к Сенчуку далеко идти, а человек устал с дороги, — запыхавшись, с трудом выговаривает исполнитель. — Знакомьтесь, товарищ Галюбей.

— Галибей, — поправляет зоотехник. — Андрий Прокопович.

— Простите, не Галюбей, а Галибей, — парнишка смешливо морщится и незаметно подмигивает Побережнику: вот, мол, фамилия у человека, запутаешься, как в тыквенной ботве.

— Да у нас, Андрий Прокопович, и переночевать негде. Всего одна кровать, да и из нее труха сыплется, — пожаловалась Олена.

— А печь у вас есть? — ласково спросил Галибей.

— Да неужто такой ученый гость будет спать на печи? — удивляется женщина.

— Еще как! Может, и просо на печи сушится? Нет на свете лучшей постели, чем печь с распаренным просом, — смеется зоотехник.

— Да уж мы кинем туда горсточку, — повеселев говорит Лесь, — может, товарищ зоотехник поклюет его, как курица.

— Лесь! — Олена предостерегающе дергает мужа за рукав.

Но зоотехник ни чуточки не сердится на эти озорные слова, и Лесь еще больше смелеет.

— Не тащи меня за рукав, жена. Разве тебя не радует, что нашей печи выпала такая честь?

* * *

— Учиться буду, Григорий Иванович, и в лесничестве и дома. А книжку прочитаю вслух!

— Именно вслух. Такую книгу грех про себя читать. Будешь в селе — непременно заглядывай ко мне, — Нестеренко прощается с Букачуком. — Ты мне песни будешь петь, а я понемногу введу тебя в курс агрономической науки. Добро?

— Философия! — с готовностью соглашается Василь и спешит по безлюдным улочкам на край села.

Вот и двор Мариечки, сплетение теней и обманчивый ночной свет словно укачивают его. Месяц, проскользнув мимо расколотого облака, поплыл по чистому небу, и на горизонте выросли контуры гор. Наступив на кружевную тень калитки, парень принялся нащупывать рукой щеколду.