Начнем сначала

Вряд ли смогла бы она назвать день или час или какое-нибудь памятное событие, разговор, слово, от которого можно было бы начать отсчет ее любви. Не было такой минуты. Не было такого волшебного слова. Не было приметного, межевого поступка, от коего, как от пограничной черты, начиналась бы ее любовь. Ни первого звенышка. Ни первого шага. Зарождение этого доселе неведомого, не испытанного чувства оказалось неприметным, и лишь тогда, когда оно вызрело, стало очевидным и бесспорным, Ольга вдруг поняла, что любит. Любовь пришла без зова и совсем не с той стороны. Помимо воли и желания девушки это чувство медленно и постепенно прорастало в ее душе, пройдя все классические стадии: уважение — симпатию — увлечение и… И поняла она это только тогда, когда почувствовала, что Бурлак ее любит. Свою любовь он упорно хоронил, не хотел выдать ни словом, ни взглядом, ни жестом, но разве спрячешь такое? Он был сух с ней и деловит, улыбался редко, никогда не шутил. Поначалу она обижалась, за глаза называла чинодралом и бюрократом, а когда разгадала причину сдержанности — испугалась и стала ему подыгрывать, и они уже в четыре руки усердно ткали паутину строгой взыскательной деловитости, которая должна была прикрыть их взаимное тяготение друг к другу, их все усиливающуюся любовь. Глубоко убежденная, что в один прекрасный миг фальшивая паутина расползется от напора чувств, и грянет наконец то прекрасное и святое, чего страстно желала всю жизнь и ждала Ольга, тем не менее ничего не предпринимала, чтобы ускорить это.

Иногда, наедине слушая его строгие наставления или очередное задание, она мысленно говорила ему: «Милый, зачем обманываешь обоих? Тебе больно. Мне больно. Скажи. Не таись. Не томи…» То ли угадав ее мысли, то ли уловив их родившее чувство, но только в эту минуту Бурлак непременно умолкал и смятенно отводил глаза, спешно завершал разговор и торопливо ронял: «Вы свободны». Она нехотя уходила, чувствуя на себе любящий, жаждущий, страждущий взгляд.

Иногда, находясь вдали от Гудыма, Ольга трезво и как бы со стороны вглядывалась в происходящее и ужасалась: «Чего жду? Чего добиваюсь? — спрашивала она себя. — Ну сорвется. Выскочит. Распахнусь. Глотнем по глотку живой воды. А дальше? Тайком воровать у жены? Краснеть от намеков? Унижаться и подличать, каждый миг ожидая оскорбления, упрека? Или что? Как иначе? Открытый бунт? Всегудымский скандал? Его благоверная будет насмерть биться. Малограмотная баба. На уме — ничего, кроме золотых побрякушек. А и власть, и почет, и поклонение. Да и наверняка любит, — дивно ли? Разошлет заявления во все концы: от главка до обкома. Захватают, запакостят святое и нежное. Сломают. Озлобится. Отчается. Какая же любовь потом?..»

Тут поднимало бунт сердце. «Не идиоты вокруг. Кто наказывает за любовь? Не распутство. Не блуд. Да и пусть попрекают, наказывают. Дура! Скажи он, и я сделаю все, чего захочет. С великой радостью. Развелся — не развелся. Снимут — не снимут. Важно ли? Любит — вот суть… Остальное перешагнем — хоть через эшафот…»

Загнав себя подобными противоречивыми суждениями в тупик, Ольга начинала искать из него выход и находила только один — уехать. Воображение живо рисовало картину скоропалительного бегства, и снова бунтовало сердце: «Как без него? Всю жизнь ждала. Искала. Обоих обкраду. Ради чего? Дочь взрослая. Толстозадая Марфа получила сполна… Нет! Ждать. Год. Десять. Ждать…» Верила: настанет ее день, грядет ее праздник: скажет Максим то единственное слово. Как это случится? Где? При каких обстоятельствах? Никогда не гадала, не позволяла себе.

Иногда на нее накатывало что-то похожее на раскаяние. Ну зачем она ломится в чужую семью, давно и крепко сложенную, обкатанную, испытанную временем и судьбой. Не благоразумнее ли все-таки отойти, стушеваться, задавить, вытоптать еще не распустившееся чувство? Уйди она, и замотанный, закрученный работой Максим со временем остынет, забудет. Молчит же он до сих пор. Значит, тоже страшится.

В городе знали: Бурлак любит и балует дочь, возит с собой в Москву и Ленинград, на рыбалку и на охоту. Долго исподволь Ольга наблюдала Лену. Та казалась взбалмошной, избалованной, самоуверенной девицей. Как отнесется она к новой любви отца? Да и мать для нее наверняка небезразлична.

Спокойно и объективно думать о Марфе Ольга не могла. Она не выносила эту женщину, все еще красивую («красотой и охмурила, опутала Максима…»), несомненно, по-житейски умную («обложила его со всех сторон заботами да уютом — не продохнуть…»), властную («мало ей своего дома, и в орсе, и в тресте норовит командовать…») и очень хитрую («на совещания ходит, на трассу летает, показывает, что его интересами живет…»). Ни разу Ольга не задала себе вопрос: что станет с Марфой, если желанное свершится? По Ольгиным понятиям, необразованная, толстокожая Марфа умела любить только телом, которое с годами потучнело, охладело, и будет справедливо, если она отступится от Максима…

Всем ходом мыслей и потоком чувств Ольгу неизменно прибивало к одному берегу.

И вот сбылось.

Свершилось.

Он признался.

Он любит…