Начнем сначала

— Точно! Ждем не дождемся, когда на трассу прикатит высокое начальство с материальным стимулом на прицепе. Сделал ходку на трубовозе — получай четвертную. Еще ходку — еще четвертная. За каждый сваренный стык, за каждый метр траншеи, за все — чистоганом и не сходя с места! Вот тогда дрогнет стройка. Заполыхает трасса. День и ночь будет грохотать и сверкать. Спать будем по три часа в сутки. Отрастим бородищи. Охрипнем. Осатанеем. Но трубу сдадим в срок. Набьем червонцами карман и станем собираться в отпуска… По уму ли это, мужики? Не обижаем ли мы себя и тех, кто приехал сюда не ради длинного рубля, а за-ради того, чтобы подмогнуть Родине?..

Стиснув кулаки и зубы, Бурлак наклонился к секретарю парткома и гневно выговорил:

— На кой черт вы его поставили председателем собрания?

— Кто ж его знал… — смятенно оправдывался секретарь.

Бурлаку надо было выместить на ком-то гнев, и он разразился целой тирадой:

— Голова не только для ондатровых шапок существует. Подумайте, кого выпустить после него. Толкового, авторитетного, чтобы сбил пламя, перевел на другие рельсы.

— Работал я в бригаде Кабанова, — умиротворенным, снова притихшим голосом заговорил опять Сивков. — Добрый мастер. Ювелир по сварке. Но шкурник!

Зал громко ахнул. И за этим гулом мало кто расслышал, как сидящий в президиуме Кабанов подскочил и крикнул:

— Ты поаккуратней! За такие ярлычки можно и в морду схлопотать!

Повернулся Сивков к вскочившему Кабанову и, тем же небрежным взмахом руки смирив грохот, повторил непререкаемо:

— Шкурник и есть. И другого звания тебе нет. — Громко вздохнул, выдержал недолгую паузу. — Работал я у Кабанова в бригаде. Честно работал…

И Сивков рассказал, как и за что вышибли его из бригады, как ославили бракоделом на все управление и с позором выгнали. Кое-кто лишь понаслышке знал об этом, иные и вовсе не ведали, теперь шумно негодовали, накоротко схватывались друг с другом, наполняя зал выкриками:

— Кабанов всю жизнь на подмазках!

— Ему бы только хапнуть!

— У него не душа — сберкнижка!

— Научись сперва, как он, работать, потом рот разевай!

— Следите за регламентом, — Бурлак тронул Глазунова за плечо.

— Могу уступить вам это место! — свирепо прорычал Глазунов, резко тряхнув невероятно лохматой, будто ощетинившейся головой.

Выжидать тишины Сивков не стал. Набрал полные легкие воздуха и заговорил чуть громче:

— Деньги, конечно, штука нужная. Не лишняя. С ними веселей, уверенней. Кто спорит. Но разве мы здесь только ради них?..

Тут, будто по сигналу дирижера, стали глохнуть голоса в зале, и снова загустела настороженная тишина. Сивков перемену к недоброму не уловил, говорил неторопко и раздумчиво, словно бы не речь держал, а размышлял вслух. Рассказал, как в лютую стужу бригада Воронова одолела вставшую на пути безымянную речонку, как нырял молодой сварщик, чтоб подцепить лежавшую поперек трассы трубу.

— И надбавки за то не запросил. Слышишь, Кабанов? И премией его не оделили. А разве он такой один? Разве мы хуже? Надо расшевелить, увлечь людей. Это, конечно, потрудней, чем швырнуть им куль червонцев. С наскоку не возьмешь. Ну, да пора, по-моему, и о душе задуматься. Не построив коммунизм в себе, вокруг не выстроишь…

Теперь Бурлак не слышал слов Сивкова. Удушливая, гнетущая тяжесть наплывала и наплывала на Бурлака, притискивая его к сиденью. «Душно-то как здесь». Бурлак расслабил петлю галстука, расстегнул верхнюю пуговку белой сорочки, энергично потер ладонью грудь. Ему не хватало свежего воздуха. Дохнуть бы разок студеным ветром, освежить, охладить давно сбившееся с шагу сердце…

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

И опять, как прошлый раз, будто из-под пола вынырнул этот нагло ухмыляющийся здоровенный мужик и теперь уже молча, даже не здороваясь, положил на стол перед Ерофеевым небольшой листок, на котором мелким-мелким почерком был написан длинный список:

Икра паюсная — 0,5 кг;

Икра зернистая — 0,5 кг;

Балык осетровый — 1,0 кг.

Дальше читать Ерофеев не стал: задохнулся от бешенства. Так глянул выпученными, побелевшими глазами на посыльного, что тот бесшумно и мгновенно сгинул, словно и впрямь под пол провалился.

Хватая воздух раскрытым ртом, Ерофеев пошарил по сторонам глазами, потом придвинул микрофон, нажал кнопку селектора. Послышался резкий щелчок, негромкий ровный гул, и вот уже загрохотал чуточку раздраженный, недовольный, рыкающий бас Феликса Макаровича:

— Что у тебя, Ерофеев?

— П-по ош-шибке включ-чил, Ф-феликс М-макарович. Извините, — сверх меры заикаясь, невнятной скороговоркой выпалил Ерофеев и отключил селектор.

Минуту спустя он позвонил по телефону Девайкиной.

— Вас слушают, — зазвенел под ухом сильный, сочный, чуточку игривый женский голос.