Начнем сначала

В тот же день он отправил Девайкиной требуемое, сказав себе: «Терпи до весны», хотя и знал, что весна не оградит его от новых приписок и подделок, без коих Феликсу Макаровичу и его тресту не цвести, планов не перевыполнять, к заветному Олимпу не приблизиться. Знал Ерофеев и то, что теперь ему вовек не отделаться, не отцепиться от душевной раздвоенности и муки. Пока содеянная тобой подлость не осознана, она еще не подлость, но когда ты творишь зло, загодя ведая об этом, ты злодей. Вот что подсознательно чувствовал Ерофеев. И это чувство жглось, кололось, жалилось, прорывалось к разуму. Но думать о своих прегрешениях Ерофеев больше не хотел, гнал навязчивые мысли, отбивался от них. Днем, в деловой суматохе, это ему удавалось, а ночью запретные мысли снова приходили к нему, незащищенному и беспомощному, легко проникали в дремлющее сознание, обретая форму, действие и связь в волнующих и неприятных снах… «Так меня надолго не хватит».

Да, под таким напряжением долго не протянуть.

А как от него избавиться?

Как освободить разум и душу?..

2

В самом конце февраля Бурлак проводил молодую жену в Москву, на месячные курсы. На обратном пути она должна была заехать к матери, чтобы уговорить ту перебраться в Гудым хотя бы на время, пока Ольга родит и научится обращаться с ребенком.

Проводил Бурлак жену и вместе с Юрником сразу укатил на трассу и целую неделю колесил по разбитым зимникам, вдоль свежевырытых траншей, сваренных «в нитку» труб, от колонны к колонне, придирчиво вглядываясь в работу землеройщиков и сварщиков, изолировщиков, трубоукладчиков. И всюду он вносил свои коррективы в расстановку техники и людей, ломал не им составленные графики и схемы — словом, руководил…

Люди на трассе работали слаженно и дружно, но без напряжения, не спеша.

— Похоже, прав Сивков. Ни азарта. Ни штурмового напора, — недовольно подытожил Бурлак свои наблюдения.

Ничего не ответил Юрник, только плечами пожал.

— Вроде впереди у них не полтора-два месяца, а бог знает сколько времени, — уже сердито выговорил Бурлак.

Теперь Юрник откликнулся до обидного равнодушным голосом:

— Нормы бригады и мехколонны выполняют. Механизмы загружены…

— Но темп! — уязвленно воскликнул Бурлак. — Чтобы до распутицы завершить пятую нитку, надо ускорить темп раза в два.

— Мани, мани, — насмешливо проговорил Юрник и, вытянув правую руку, потер большим пальцем об указательный.

— Опять рубли, — поморщился Бурлак, — а убеждение? Моральный стимул?

Не поверил Юрник в искренность этих рассуждений. «Чего передо мной-то рисоваться? Гони по проторенной. Главное — сдать трубу, вот и ставь на финише мешок с червонцами…»

— Значит, прав Сивков? — с болезненно горьким упрямством напирал Бурлак. — Не помани рублем, не прибавят шагу трассовики. А и сейчас среднемесячная не меньше восьмисот рублей. Мало! Давай тысячу. Дадим тысячу, запросят полторы. Так ведь?

Юрник продолжал отмалчиваться. То ли несогласие демонстрировал, то ли недоверие выказывал, а может, у него были какие-то иные причины. Угрюмое упорное молчание Юрника в конце концов вывело Бурлака из себя. И он сорвался:

— Ты что, онемел?! Не слышишь? Не согласен?

— Не согласен, — спокойно подтвердил Юрник. — Чего вы так на меня смотрите? Прекрасно ведь знаете, чем сюда заманиваем и держим. И то, что по-иному нельзя, — тоже знаете… Ну прав Сивков, а что из этого? Себя-то зачем обманывать? Быт здесь — ни к черту. Культура — на нуле. Снабжение… — а-а! За что же зацепиться человеку? Чем жить? На что надеяться? Только рубль! Он и греет, и обнадеживает, и сулит. Построй здесь настоящий город, со всеми благами для души и тела, обеспечь добрым жильем, вдоволь продуктов и товаров…

— Утопия, — неприязненно перебил Бурлак.

— Утопия? Тогда гони рубли! — жестко выговорил Юрник, переходя на «ты». — Это легче. Проще. Ни ума, ни таланта, ни сил! Почерпнул из государственной мошны и швыряй. Только этой рублевой лихорадке скоро придет конец. Помяни меня. Таких, как Сивков, Глазунов, Воронов, становится все больше…

Это был удар — неожиданный и потому особенно чувствительный. Удар по незащищенному, неприкасаемому месту. И нанес его не соперник, не враг, а беззаветный, преданный стремянный, который доселе ни разу не возразил, не поперечил, даже не усомнился в непогрешимости Бурлака, к коему был привязан сердцем и разумом, казалось, на век.

Это был бунт, низвержение всего устоявшегося, обкатанного, проверенного на сопротивляемость, на разрыв, на прочность.

Такого Бурлак не мог ни простить, ни стерпеть и взбеленился.

— Ты сам-то… Сам-то… Сам-то ты кто?! — заорал Бурлак. — Снабжение, быт, культура… Это же твоя прямая обязанность. За это…

— Моя обязанность — тебя пасти. Тебе нужен не зам по быту, а квартирмейстер и адъютант, и…

— Не про мою ли персону соорудил ты дачку под Владимиром? Двухэтажную. Меблированную, с кирпичным гаражом и «Волгой». И здесь… гребешь и тянешь отовсюду. Тихо. С улыбочкой. А все себе в карман…

— Себе и тебе, — жестко, с вызовом откликнулся Юрник. — А точнее, тебе и себе.