Наблюдательный отряд

Тем временем Лабрюйер отправил Сеньку отсыпаться и остался в фотографическом заведении наедине с Енисеевым. Говорить вроде было не о чем. Енисеев предложил позавтракать во «Франкфурте-на-Майне» – заявил, что без горячего и крепкого кофе от Богу душу отдаст. Тут Лабрюйер был с ним солидарен. После ночной беготни на лыжах его стало клонить в сон, а предстоял трудный день. И они бы ушли в ресторан, но в дверь салона постучала Наташа Иртенская, одетая, как полагается молодой даме, и Енисеев ее впустил.

Лабрюйер знал, что встреча с Наташей будет, но растерялся и впал в ту степень прострации, которая называется «встал, как пень». Ему стало страшно – сейчас Енисеев отмочит какую-нибудь актерскую шуточку. Но Аякс Саламинский, как-то странно притихнув, сказал, что выйдет на полчасика, хочет посидеть в компании прекрасной артистки и чашки кофе. И с тем, подхватил под локоток госпожу Крамер, смиренно сидевшую в уголке, выволок даму из салона, даже не накинув пальто – через улицу можно и так перебежать.

– Ну, что же, – сказал Лабрюйер. – Раз ты здесь…

– Да, я здесь, – согласилась Наташа. – Я иначе не могла. Я знала, что должна приехать. Георгий Михайлович… я написала ему, чтобы он за меня попросил… и вот – меня прислали… Теперь ты понял, чем я там, в Подмосковье, занималась…

Не сразу Лабрюйер понял, что речь идет о Енисееве.

– Ну, тогда… – еле выговорил он. – То есть тогда…

Она улыбнулась.

– Тогда давай наконец знакомиться.

– Да, – ответил Лабрюйер. И оба надолго замолчали.

– У тебя родители живы? – осторожно спросила Наташа.

– Нет, а у тебя?

– Отец жив. Но он меня и видеть не захочет. Он человек старых правил…

Лабрюйер подумал, что по крайней мере от одного тяжкого испытания, знакомства с родителями, они оба избавлены.

– Потом когда-нибудь, – сказал он.

– Да, ты прав, потом…

Оба они, и Лабрюйер, и Наташа, чувствовали себя неловко. Куда-то подевался азарт, смятение души – притихло, следовало начинать деловитый разговор о вещах практических: где и как съезжаться, каким образом жить вместе – с учетом служебных обязанностей, как устроить жизнь Сережи.

Но говорить об этом было как-то стыдно. Наташа ждала, что Лабрюйер начнет первый, а он, старый холостяк, никак не мог собраться с духом.

– Прости, – вдруг сказала она. – Это я сбила тебя с толку… я не должна была… лучше бы мне было помолчать…

– Нет, просто я… ну, неразговорчив, что ли, – ответил он. – Я не умею говорить о таких вещах…

– Мне казалось, что мы нашли друг друга. Ты не писал мне, Ольга это объяснила… Но я все это время слышала твой голос. Наверно, игра воображения…

– Нет, я действительно… я говорил с тобой…

– Не оправдывайся. Никогда и ни перед кем не оправдывайся. Все получилось не так, я это чувствую. Прости…

Она резко повернулась и вышла из салона.

Лабрюйер даже не сразу понял, что произошло. Вот только что стояла, смотрела, говорила – и вдруг сорвалась, понеслась!

Очевидно, ему не было дано понимать женщин. А если не дано – что получится из совместной жизни? Да одно недоразумение! Наверно, она просто первая догадалась об этом. Но зачем такое поспешное бегство? Странно все-таки устроены женщины. Впрочем, ей виднее…

– Вот и славненько… – сказал Лабрюйер сам себе, прекрасно понимая, что совсем не славненько. Женщина, которая незримо была рядом с ним все эти месяцы, ушла – и надежда на встречу оказалась нелепой выдумкой одинокого человека. Встреча! Пока гремят выстрелы и под ногами – пресловутая грань между жизнью и смертью, встреча сказочно прекрасна, не нужно слов, довольно взглядов. Теперь-то как быть?

Горностай, если спросить совета, рассказал бы что-нибудь причудливо двусмысленное. Да и способен ли он давать советы в таком деле? Он прожил жизнь, поменяв несчетное количество женщин, но зная любовь лишь теоретически. Росомаха? Тот прост, тот сказал бы: дурень, беги, догоняй! Догонишь – и опять будет это тягостное молчание, опять одолеют сомнения. Акимыч? Акимыч пошутил бы, что нельзя такую красавицу отпускать. Но он может толково поговорить с влюбленным Хорем. Что он путного скажет растерявшемуся Леопарду?

Наташа, скорее всего, побежала к Ольге. Подружки посовещаются, посмотрят на все это дело практически – да, практически! – и пошлют Глашу на вокзал за билетом. Ну, печально все это, а делать нечего…

Даже смешно: так ждать встречи – и в последнюю минуту утратить ее смысл… Даже смешно!..

Лабрюйер вспомнил, как сунул в печку исповедь Наташи, как тогда злился на нее, как переживал. Было… было… и жаркие сны были…

Отчего Господь посылает людям такую странную любовь?

Лабрюйер постоял у витрины, глядя на прохожих, и понял, что нужно сделать. Нужно пойти в Александроневскую церковь и там стоять в ожидании умной мысли, а не таращиться на пешеходов и трамваи. Там, может, душа немного успокоится и станет понятно, как быть дальше.

Церковь, к счастью, была открыта. Лабрюйер вошел, перекрестился и стал выбирать образ, перед которым можно было бы постоять в ожидании мудрого совета свыше.