Набат

На ступеньках бригадного дома, расставив ноги, стоял Тасо: кожанка расстегнута, рука на бляхе. Спустился на нихас.

— Я слышал, что тут говорила Дунетхан.

Бригадир сел рядом с Дзаге.

Дунетхан отметила про себя, что он озабочен, иначе бы не позволил такое: еще молод, чтобы сидеть рядом с Дзаге. Его место на нихасе с краю. И Дзаге, должно быть, не обратил на это внимания.

Бригадир бросил на женщину короткий взгляд, и она поняла, что оставаться на нихасе ей больше незачем.

Уже по дороге домой у нее внезапно вспыхнуло лицо. От возбуждения слегка кружилась голова. Эх, сорвать платок и крикнуть на весь мир, чтобы слышали дети, Хадзыбатыр: «Держитесь стойко!»

Вечером в калитку постучал Джамбот, понизил голос:

— Что пишет сын… Асланбек?

Хотелось засмеяться ему в лицо, но удержалась.

— Прошу тебя. Бог уже наказал меня.

— Чем? — без гнева спросила она.

— Сыном. Лучше бы он не родился.

Пробудилась в сердце жалость к человеку, но тут же погасла.

— Бесстыжий.

— Это я то? На нихас ты ходила… Почтенных мужчин жить учила. Ты с этим Тасо потеряла голову, о сыне не думаешь.

— Ты… Ты не мужчина, а подлая собака, — выкрикнула Дунетхан. — Вот вернется Хадзыбатыр, откроюсь ему, и тогда берегись, — развернулась и пошла.

— Постой. Ты еще не все слышала.

Что он еще хочет сказать?

— Разве не знаешь, что о тебе болтают? Где ты всю ночь шаталась с Тасо?

Метнулась к обидчику, презрительно бросила в лицо:

— Ишак полудохлый. Тьфу на тебя, — плюнула ему в лицо.

— Ты.. — выругался Джамбот.

За спиной его послышался голос Тасо:

— Я слышал.

Не оглянулся, как кошка, отскочил в сторону Джамбот, испуганно прикрыл лицо руками. Тасо в упор смотрел на него.

— На меня грязь льешь? Смою.

Заметались глаза Джамбота, вспомнил, что с Тасо шутки плохи, поспешил защититься:

— Тебя власть поставила подслушивать чужие разговоры?

Подступился к нему бригадир, занес кулак, да Дунетхан уперлась плечом Тасо в грудь, и ему пришлось отступить.

— Смотри у меня… За Дунетхан ответишь перед ее мужем; и сыновья не простят. Обо мне услышу от тебя еще раз, оторву голову. Запомни, скотина.

Тасо вытащил из нагрудного кармана письмо, поднес к самому лицу Джамбота.

— Скотина!

— Что?!

— Ты предал Хадзыбатыра! Оклеветал!

— Я?!

— Он мне обо всем написал. Ну, берегись.

— Убьете?

— Судить будем тебя, всем аулом.

— Ты уже мстишь мне? Обзываешь? Лучше свою голову побереги.

— Не попадайся на пути, слышишь? Не прощу.

— Убей, чего еще ждешь?

— Сегодня о твоих детях думаю, а завтра… — ушел Тасо, не договорив.

— Тьфу, — Дунетхан плюнула в лицо Джамботу.

Обтер он рукавом лицо, не знал, как повести себя.

Пересекла Дунетхан двор. Вслед ей неслось злобное:

— Смотри, накличешь горе на себя, о сыне подумай.

Не оглянулась она. Нет, Хадзыбатыр не осудит ее за это. Почему она не мужчина! Убила бы его.

У Джамбота путались мысли. Надо опередить проклятого Тасо. В районе уверяли, что Хадзыбатыр не вернется в Цахком. Выходит, Каруоева нашли честным человеком, доверили оружие, и он воюет против немцев?

Утром Дунетхан проснулась от требовательного стука в калитку:

— О, Хадзыбатыр, если ты дома, то выйди на минутку!

«Кто бы это мог быть?» — Дунетхан выбежала во двор. На улице стоял Дзаге, а рядом с ним — Алибек, он держал за конец веревки бычка.

— Вчера торопила всех, а сама что же? — сердито ворчал старик.

Не могла сразу сообразить Дунетхан, зачем он здесь.

— Куда вести бычка? Или самому гнать его на фронт.

От нахлынувших чувств Дунетхан готова была целовать ему руки. Но, увы, она не могла высказать, что думает о нем, старик оскорбился бы, потерял к ней уважение. Поспешно распахнула она перед ним калитку, но Дзаге выразительно посмотрел на мальчика, а тот протянул Дунетхан бечевку: бычок послушно последовал во двор.

Один за другим шли к ее дому аульцы. Кто вел овцу, кто двух. Бригадир пригнал корову, все равно, мол, в доме никого нет. Сама Дунетхан попросила записать от имени Каруоевых трехгодовалого бычка. Не отстал и Джамбот: принес на себе крупную овцу.

4

В трубе противно завывало, нещадно дымила печурка — немецкий бочонок из-под бензина. Кто-то, пригнувшись, вышел, и в землянку с улицы ворвался холодный воздух.

Хетагуров стиснул кулак, опустил с силой на колено, и тут же устыдившись самого себя, оглянулся: устроившись на ящике из-под снарядов, начальник оперативного отдела разложил на коленях карту и погрузился в свои думы. В углу сидел на земляном полу Матюшкин, его ординарец, и спал, под левой рукой у него был жесткий ранец, немецкий автомат висел на широкой груди. Ровно дышал Матюшкин, иногда тихо постанывал. Большая лампа «летучая мышь» тихо качалась над головой начальника оперативного отдела. Дым поглощал свет, и ему пришлось низко склонить голову.

Никак не укладывалось в сознании генерала, что они коченеют в окопах, а немцы в тепле, землянки и блиндажи обставляют, уют создают себе, думают на веки веков устраиваться. Все труднее дышалось, першило в горле, и Хетагуров выбрался наружу, поднял воротник полушубка.