На веки вечные

Скажи пожалуйста, сигналы какие-то подает,— сказал Румянцев, ни слова, как, впрочем, и его напар­ник, не знавший по-немецки.

Он потянул вожжи, чтобы тронуть лошадь, но они , выдернулись — не то пулей, не то осколками были пере­биты. Петр связал их, разнуздал лошадь и погладил ее по шее. Она неожиданно заржала. Услышав это, глухо откликнулись остальные.

Тоже, должно, проклинают фашистов,— сказал Хлебникин и дал ей кусочек сахара. Лошадь сначала положила на его плечо морду, затем, волоча сани, мед­ленно тронулась вперед.

Скажи пожалуйста, скотина, а соображает, своих узнала,— разволновался Петр.— Значит, и ты, милая, испытала фашистскую неволю.— Он дал ей су­харик.

Обоз медленно приближался к нашим позициям. Два друга, случайно оказавшиеся обозниками, шли настороже, готовые в любую минуту пустить в ход оружие. Пер­вым их встретил сержант Василий Франке.

Почему не едете, а идете?

Видишь, лошади еле ноги переставляют. Того и гляди свалятся,— ответил Румянцев.

В этот момент немец опять забеспокоился. Высунув из-под тряпья четыре пальца, он затараторил прежнее:

Киндер! Киндер!..

Все время чего-то просит,— сказал Петр.— А мо­жет, объяснить чего желает.

Эх вы, полиглоты, — рассмеялся Франке.—Слово «киндер» в переводе на русский язык означает — дети. И получается, что у него четверо детей, которых он про­сит не оставлять сиротами, Понятно?

Вот же нахал! — разозлился Хлебникин.— У не­го — дети, а у меня — кто? У меня тоже два сына. Ду­маете, он посчитался бы с этим, окажись в других усло­виях?..

Лежащих на санях перенесли в жарко натопленную избу. Немец был тяжело ранен, а у нашего бойца отмо­рожены обе ноги. Срочно вызвали военфельдшера с са­нитаром. После того как они сделали свое дело, наш солдат рассказал, что попал в плен после контузии от разорвавшегося рядом снаряда. Когда пришел в созна­ние, стали допрашивать, но не сказал ни слова. Изби­вали зверски, держали на морозе в сарае. И так двое суток. Хотели расстрелять, но потом гитлеровский офи­цер сказал ему: «Мы тебя свяжем и с комфортом отпра­вим к своим. Пусть порадуются, получив мерзлый труп».

И меня положили на сани...

В это время бойцы разбирали обозы. В них оказа­лись разные продукты.

Ничего не трогать! — приказал комбат.— Навер­няка, отравлено. Виктор Николаевич,— повернулся он к комиссару Осипову,— передайте нашему доктору, пусть займется всем этим.

Комбат оказался прав: продукты действительно бы­ли отравлены.

Примитив, сдобренный обычным фашистским ко­варством,— сказал по этому поводу старший лейтенант Савичев.— Они рассчитывали, что мы сразу же навалим­ся на ихнюю отравленную еду, а потом нас можно будет переколотить, как щенят. Даже своего солдата не пожалели, принесли в жертву.

А что немец говорит? — поинтересовался один из бойцов.

Известно что,— усмехнулся комбат.— Должен был на все наши вопросы отвечать: вез, мол, продукты в свою часть, да заблудился. По дороге подобрал замерзшего русского солдата, был еще живой...

Все-таки не ценят они еще нас как серьезного противника,—заметил комиссар — Думали, что мы способны клюнуть на такую ерунду.— Помолчав, добавил твердо: — Ну ничего, придет время — оценят.

Пользуясь временным затишьем, решили покормить личный состав. В нескольких термосах принесли обед — картофельное пюре с мясом. Вместе с хозяйственника­ми пришел и начальник штаба лейтенант Николай Ми­хайлов. Он и комиссар батальона Осипов уже побывали в обороняющихся ротах, проверили готовность к отра­жению атак противника. Комиссар ушел — его срочно вызвали куда-то, а Михайлов остался — решил побесе­довать с бойцами.

Закончив нехитрый обед, Петр Хлебникин вытащил из кармана вышитый кисет. Достал щепотку табаку се­бе, а кисет передал лейтенанту.

Попробуйте нашу, моршанскую.

Из такого кисета грех не угоститься,— сказал с улыбкой Михайлов. Он взял голубой шелковый кисет и с минуту рассматривал его. На одной стороне были вы­шиты два бутона красного мака, а на другой — слово «возвращайся».

Ничего не скажешь, прелесть!

Должно, соседка свое сердце подарила? — под­мигнул соседу связной начальника штаба Сергей Гудошников.

Нет, Сережа, не соседка,— сказал Хлебникин.— Жена подарила. Моя жена Полина.

— Извини, брат,— смутился Гудошников.

А ты, пулеметчик? — начальник штаба протянул кисет Румянцеву.

Я, товарищ лейтенант, некурящий,— отозвался тот, однако кисет взял, чтобы полюбоваться вышивкой.

Кто-то вспомнил свою жену, чьей вышивки скатерти и полотенца были представлены на областной выставке. Другой прочитал вслух письмо от матери из южно-уральского городка. Как водится, просит бить врага нещадно, но и беречь себя, зря не подставлять голову под пули, ч Помолчали, каждый думая о своем.