На тихой Сороти

Здорова,— засмеялась мама. И вдруг закашлялась. Так и зашлась. Покосившись на меня, поспешно спрятала платок в кармашек блузки. Но я успела заметить, как на белом расплылось красное пятно. Перехватив мой взгляд, мама тихо сказала: Не вздумай Тоне проболтаться. Это пустяк: мелкие сосудики от кашля лопаются. Пройдет. — Она погладила меня по голове: — Вот так-то, моя большая дочка. Врач сказал, что у тебя все благополучно. На днях снимут гипс и — домой. А там и лагерь скоро.

Лагерь, наверное, немало стоит,— возразила я.

Ты об этом не думай. Все уладится. Ну, не скучай. Я спешу. Дел накопилось выше головы. Посевную заканчиваем.— И она ушла.

Понедельник для меня начался необычно и столь же необычно закончился. Проснулась я рано. Полежала, прислушиваясь,— ни звука! Ни охов, ни вздохов, ни кашля, ни крикливого голоса беспокойной тети Паши. Ничего. Как будто все больные разом покинули свои палаты. Спать больше не хотелось, а читать было нельзя. За окном пасмурно, хмуро, как осенью, а в палате сумеречно — какое уж тут чтение? Вот проклятая Захариха!.. Никогда мне еще не было так грустно и одиноко. Тоска зеленая.

И вдруг все преобразилось. Солнышко как-то сразу выкатилось из-за Лысой горы и осветило палату нестерпимо ярким светом. По моему одеялу запрыгали, переливаясь, оранжевые блики.

Я проскакала на одной ноге до окна и распахнула настежь обе створки. Теплынь-то, батюшки! На Тимофеевой горке радостно залилась какая-то голосистая птаха. За кладбищем закуковала вещая птица кукушка. Где-то совсем недалеко защелкал, зазвонил в хрустальные колокольца соловей-утешник. Мне так захотелось на улицу — прямо хоть плачь!.. Я бы, очевидно, и заплакала, кабы не Люська. Она подобралась к окну незаметно. Ее лохматая голова оказалась на уровне моего лица столь неожиданно, что я даже вскрикнула. Люська приложила палец к губам и в одно мгновенье оказалась в палате. Она шлепнулась на табуретку, сложила крестом на груди руки, закрыла глаза и замерла. Я ткнула ее под ребра:

Чего ты? Что стряслось?

Ой, погоди, Зин. Дай отдышаться. Я ж всю дорогу на рысях... Ой, такие новости!.. Такие! Клянись, что никому не скажешь!

Могила!

Не так.

Честное ленинское — никому!

Люська плотно закрыла дверь палаты и затараторила громким шепотом:

— Ночью пришли пограничники. Много. С собаками и пулеметом. Не веришь! Честное ленинское — пулемет. «Максим». И сидели они в школе тихо-тихо. Без огня, и даже собаки ихние ученые не лаяли. А потом к нам пришел командир пограничный с начальником милиции, и они с папкой моим совещались на кухне. Папка думал, я сплю, а я не спала. Подкралась да и подслушала. А папка меня поймал, взял да и запер в бабушкиной горнице на ключ. Бабка-то наша на богомолье куда-то ушла. Вот почему я не сразу прибежала...

В другое время я бы, конечно, отчитала Люську: хорошенькое дело — пионерка подслушивает! Но новости были такие, что Люськино поведение меня даже не возмутило. Наоборот, я ее укорила:

Что ж ты через окно не могла?

Умница! Да папка ставню снаружи закрыл на засов. Что он тебе, дурак, что ли?.. А то бы давно прибежала.

Ладно. Ближе к делу.

Ой, такое дело, такое дело!.. В общем, чуть свет все они ушли в лес. И милиция тоже. И Петя-футбо-лист, конечно. А знаешь, кто их повел? Угадай. Федька Погореловский, вот кто!

Он же чокнутый! Хорош проводник.

Зато он в лесу каждое дерево знает, каждую тропку...

Куда они, интересно, пошли?

Точно не знаю. Только слышала, что начальник все твердил про Змеиную гору.

Это где Захариха рыжики собирает?

Откуда я знаю, что она там собирает. Ну, я побежала. Мне же ботанику сегодня сдавать, а я ни в зуб ногой. Пойду подзубрю.

Люсь, что услышишь, сразу прибеги, ладно?

Ладно! — крикнула Люська уже за окном.

Я буквально изнывала в тревожном ожидании. Не отходила от окна до тех пор, пока тетя Паша не пригрозила отшлепать меня мокрой половой тряпкой. Пришлось лечь.

Около двенадцати со стороны Новоржевской дороги послышалась далекая стрельба. Сначала редкая, потом чаще. Залаял пулемет, и опять сухие винтовочные залпы: бах-бах-бах! И так около получаса. А потом стрельба прекратилась. На улице стало тихо, а в больнице, наоборот,— необычно шумно. В коридоре пронзительно кричала тетя Паша, на свой лад успокаивая больных. Кого-то громко и очень сердито отчитывал Наум Исаич, хлопали скрипучие больничные двери, истерично плакала какая-то женщина. И никто не хотел обедать, и никто не признавал святого «мертвого часа». Больные толпились в коридоре и на крыльце, шептались, переговаривались и даже перекликались, как в лесу:

Кум Семен!

Аюшки?

Как кумекаешь, что это могет быть? Ученье?

Не слышу, кум! Зепай шибче.

Да ты иди сюды!

— Кой ляд «сюды»? Костыль кто-то уволок...

Наум Исаич послал тетю Пашу на разведку. Та отсутствовала больше часа, а возвратившись, заблажила еще на крыльце:

— Голубчики, поймали! Слава богу, поймали. Видимо-невидимо. А наших много не то подранили, не то до смерти убили...

— Да кого хоть?

— Известное дело — милицию!..