На суше и на море - 1971

Э-эх, молодежь! Ученые, а того не чуют, что тепло-то как оползень: только что было да сплыло. Того и гляди, дождик забрызгает. А там снегу жди. Торопиться надо: Саяны шутить не любят.

— Эгей! — сердито прикрикивает проводник на вожака и направляет оленей на чуть приметную звериную тропу.

Цок да цок! Цоки-цоки-цоки-цок! Олени не торопятся. Копытцами по камушкам знай стучат, следок в следок укладывают. В топких местах олени, проваливаясь, приседают на задние ноги и рывками выбираются из трясины.

Пахнет диким хмелем, багульником.

На выступе скалы задумчиво сидит орел. Потревоженный людьми, он нехотя взлетает.

Мелькнув белым пятном, метнулась в кусты косуля.

На альпийских лугах стадо животных. Длинная шерсть висит почти до земли. Хвосты лошадиные. Из-под густых лохм глядят большие красноватые глаза. Это пасутся тибетские яки, покачивая толстыми, похожими на ухват рогами.

На валуне, присев на задние лапки, умывается горностай. Гибкий, с веселыми глазками, он вытянулся столбиком, повел черным носом с тонкими усиками, тряхнул хвостом и юркнул в расщелину.

Продвигаться все труднее. Все выше и выше скалы. Кажется, перевал рядом, но до него еще идти и идти. Всюду кручи, пропасти. Сеет, моросит нудный дождь.

Ох, как болят косточки, тянутся невеселые раздумья проводника. Не к добру. В горах погода, как девка: только что одно скажет, а через минуту другое заявит. Сколько лет по гольцам да россыпям ноги мозолю. Соболя бил, белку, горностая, куницу. А рыси тут какие!

— Ох-хо-хо, — вздыхает старик. — Нападет рысь, теперь от нее не отбиться, как в тот раз, когда мы с Дарьюшкой здесь промышляли. Сколько воды с тех пор с гор утекло? И куда все подевалось? Уж и Дарьюшки, поди, лет пятнадцать на свете нет. По сыновьям уж больно убивалась. Всех до единого война съела. А какова девка была! Вроде начальниковой Клары…

Пройдя шагов двести, проводник останавливается, приседает на корточки, долго рассматривает отпечатки копыт на земле. Исхлестанное дождями, ветрами и морозами коричневое усохшее лицо его мрачнеет.

— Изюбри спускаются с гор, — говорит он. — Плохо. Рано на зимовку спешат. Пурга будет. Надо быстрее идти, завалит снегом перевал — пропадем! — бормочет проводник, торопя и подгоняя оленей.

Чем ближе к вершине, тем труднее становится дышать. Старик часто хватается за грудь, иногда застывает на мгновение, привалившись к боку оленя, но потом опять упрямо идет вперед. Проводник он или нет?

Налетает сильный, пронизывающий ветер, внизу грознее шумит тайга. Быстро темнеет. Дождь внезапно сменяется снегом. Он сыплет все гуще и гуще. Липнут к щекам мокрые хлопья, залепляя глаза. Пригнув головы, люди идут и идут, спотыкаясь, падая, вставая, скользя и снова карабкаясь по камням. Впереди начальник, за ним, шаг в шаг, Клара. Взгляд ее сосредоточен, стиснуты зубы.

На вершине перевала ветер хлыщет сильнее, почти валит с ног. Еще свирепее стегают вихри снега по лицам измученных людей. Тучи, закрыв весь горизонт, смыкаются над самой головой, наваливаются на горы. И вдруг сверкает молния. Снежная гроза! Охнув от грома, выжидающе притихает земля. Олени шарахаются, сбиваются в гурт и ложатся наземь, повернувшись мордами навстречу ветру. Ни побои, ни крики на них не действуют. Геологи торопливо устанавливают палатку.

— Обложите ее снегом, камнями. Иначе сорвет! — шепчет проводник.

Он стоит около оленей, держится за грудь. Еще немного прошли бы, а там впереди распадок, лес, много дров… До него долетают обрывки фраз: «Где дрова будем брать?», «Стланик рубить», «Главное — разжечь».

Старик приходит в себя на круче сваленных тюков. Шевельнуться нельзя: острая боль пронизывает грудь. Он болезненно стонет.

— Что с тобой, дедушка? — склоняется к нему Клара.

— Сердце схватило, будь оно неладно. Чего долго костер не разжигаете?

— Все намокло… Руки не слушаются… Ветер…

— А-вай! — бессильно всхлипывает старик. — Так окоченеть недолго. Оленя надо резать, кровью руки греть…

— Расчески! — вдруг взлетает над ним обрадованный возглас Клары.

— Давайте сюда все, что горит: очки, расчески!

Через несколько минут полыхает огромный кострище.

К утру пурга стихла, и отряд благополучно спустился с перевала. Саяны позади! Еще один этап работ завершен!

Эдуард проснулся от холода. Самодельный чум-тренога из жердей, обернутых палаткой, трясся и качался под порывами сентябрьского ветра.

— Давай укладываться, — тронул Эдуард плечо Юры. — Надо выходить к назначенному месту.

Ветер сбивает с ног, валит. Где еще вчера ясно были видны завалы, осыпи, сегодня угадываются лишь небольшие углубления и белые бугры. Снег прикрыл предательские щели, провалы и оползни.

В сумрачную долину медленно вползает рассвет. Перед гласами по-прежнему порхают снежинки. Они садятся на телогрейку, запутываются в курчавой бороде Эдуарда, липнут к сапогам. Ноги сами сворачивают к реке и бредут по воде. Небольшая сердитая речушка кипит расплавленным металлом, брызжется у валунов, ворчит, бранится, как свекровь, петляет в расщелинах, лезет на скалы. Вода обжигает, идти по ней невозможно.