На службе Отечеству!

Но Господь не внял просьбе псаломщика и его «мысль раздумий» о Бондареве после получения премии помчалась еще проворней, например, в статье «Под пологом „интеллекта“, напечатанной в бессмертном „Патриоте“. Тут все то же: „превосходнейший текст“… „гибкость фразы, доведенная до совершенства“… „толстовско-бунинская пластика“… „леоновская философская глубина“… „великий писатель“… „последний живой классик“… „гений“… Юра, это почти на том же уровне, на каком Байгушев недавно в „Дне литературы“ размалевал Сорокина. Скоро ты будешь стоять с ним в одном ряду, как два равноапостольных.

Примечательно, что иные высокие слова, когда они прилагаются к тебе, Савельев всегда пишет с большой буквы: Слово… Мысль… Правда… Истина… Поэт… Поэзия… Творец… И только „гений“ почему-то с маленькой.

Конечно, Юра, закалка у тебя фронтовая, но все-таки не понимаю, как ты выносишь все это. Ведь возраст…

А тут еще и Шестинский. Ему для торжественного венка тебе уже мало имен Пушкина, Лермонтова, Толстого, Бунина, — он вплетает еще Баратынского, Фета… Но вновь повторять эти псалмы уже скучно, остановлюсь только на одном — на его похвалах языку твоих произведений: „Язык Ю. Бондарева не сможет оскудеть… Язык Ю. Бондарева будет пленять… Язык Ю. Бондарева будет сокрушать варварство“ и т. д.

Замечательно! Однако меня смущают здесь два обстоятельства.

Во-первых, язык самого Шестинского, язык его похвал: порой он весьма загадочен. Смотри, например: „Бондарев вдохнул дыхание жизни в глиняно-слепленное изделие истории“. Что это за „изделие“? Почему оно глиняное? Это так о Сталинградской битве, что ли? Или: „Бондарев пропитал свою прозу плодами интеллектуального ума“. Да кто же так говорит! Интеллект это и есть ум, разум, рассудок. А что он хотел сказать, уверяя, что „в смертно-экстремальных условиях герои Бондарева совершают трагически самозабвенное постижение самих себя во имя высших народных целей“. Ты хоть сам-то, Юра, понимаешь, такие похвалы? Или: „Секуще-возвышенно-самостоятельные суждения придают прозе Бондарева свойства ясновидения“. Что за „секуще-возвышенные суждения“? А это: „удары, выскакивающие (!) из-под угодливого полупоклона искренности, равной никчемности“. А „искренность, совокупленная с завистью“? И этому нет конца.

Так вот, что должен чувствовать уважающий себя писатель, слыша похвалы своему языку от автора, который сам к языку глух, и, читая его собственную статью, словно продираешься сквозь дебри.

Это одно дело. А второе, Юра, еще печальней: ты своеобразный мыслитель, тонкий психолог, но язык, увы, это у тебя слабое место. Один мудрец сказал: „Писать просто так же трудно, как писать правду“. У тебя нет простоты. Твой язык полон ухищрений, утомительного избытка изобразительности, дотошного внимания к частностям, скрупулезного выписывания подробностей, натужного кручения фразы. В свое время покойный Анатолий Елкин был прав, расценив твою манеру как „реализм, убивающий правду“. Особенно удручают твои публицистические статьи в газетах, где ты тщишься предстать философом, — там многое просто невразумительно. Ты на всю жизнь ушиблен Буниным. Но тот был великий мастер, он знал во всем меру, — этому, увы, ты у него не научился. Да ведь есть вещи, которым едва ли и можно научиться: пушкинское „чувство соразмерности и сообразности“ дается от Бога.

Обо всем этом по твоей же просьбе я писал тебе лет 25 тому назад. В частности, о том, как твои персонажи отвратительно-изощренно ругаются, — ведь и в этом надо знать меру. Но ты никак не отозвался. Видимо, для твоего авторского самолюбия это было непереносимо. Да, трудно согласиться, что вот это, например, сказано на уровне Толстого или Бунина: „разъедающий толчок смещенного воображения“… „лестничные площадки, отзвучивающие гул дальних шагов“… „В его взгляде не вытаивало окостенение ужаса“… Васильев устал „возражать гостям, не чуждым самонадеянно утвердить и особые критерии в искусстве и твердо переходящим (ради спокойствия) в суждениях своих премудрые житейские перекрестки“… „Совпадения случайностей в доказательствах обманчивой известности не льстили и не утешали его, утомляя фальшью вынужденного внимания“… „от полыхнувшей огнем мысли, выжигающей в сознании возможность примирения, от уже не подчиненного рассудочности решения его вдруг окатило морозящим сквозняком и знобко затрясло внутренней дрожью“… „Его печальная усмешка, его слова, сказанные покойно, источали болезненную покорность судьбе, намекам чужого недоверия и вместе некую оцепеняющую силу грустного внушения“… И ведь это с внутренней дрожью можно продолжать и продолжать…

Я писал тебе когда-то и о языке и о многом другом: то по поводу нового романа, статьи или речи, то просил посодействовать насчет Государственной премии знаменитому пушкинисту С. М. Бонди, нашему преподавателю в Литинституте (он вскоре умер), то (дважды) о Шолоховской премии уже С. Г. Кара-Мурзе, П. В. Палиевскому… А сколько выступал в твою защиту в печати!..