На самых дальних...

Весело потрескивает сучьями костер. Зрайченко по-хозяйски хлопочет над нашей честно заработанной трапезой. Мулев расчехляет свой видавший виды ФЭД и предлагает мне сфотографироваться. В качестве реквизита он протягивает огромных размеров лопух, напоминающий своим видом зонт-трость старого образца, с каким мой дед совершает каждодневный вечерний моцион вокруг нашего квартала. «Влияние акселерации», — говорит он при этом. У растений это называется гигантизмом, но я не спорю. Лопух-акселерат. А что, звучит. Я беру лопух в руки, прикрываюсь им, как зонтиком, и отступаю к огромной, в два обхвата, пихте. И только тут замечаю, что на могучем ее стволе на уровне человеческого роста красуется вырубленная топором отчетливая надпись: «С легким паром, товарищ!» Ничего не скажешь, не в бровь, а в глаз. Я оглядываюсь на своих спутников. Они молча улыбаются. Они явно наслаждаются эффектом: «Ну как сюрпризик?» Я тоже улыбаюсь и только молча развожу руками. А что тут скажешь? Здесь можно только снять шляпу перед веселым нравом и чувством юмора того шутника, который, взобравшись на эту горку, перевел дух, взял в руки топор и увековечил подобным образом свою искрометную мысль, хотя он и замахнулся при этом на государственное имущество.

…И «РАЗЛУКА»

Лошадь, подобно тонущему, делает несколько судорожных, отчаянных и бесполезных движений, пытаясь вырваться из сплошного белого плена, и, тонко, испуганно заржав, по грудь проваливается в снег. С ее спины сползает и неуклюже валится рядом человеческая фигура. Я вижу, как снег быстро наметает на ней сугроб. На секунду меня охватывает отчаяние: неужели все, неужели конец? Я ни разу не попадал в пургу, я только читал о ней у Джека Лондона и Роберта Скотта. Теперь я знаю, что это такое. Если нам удастся вырваться, это будет чудо. Но я не думаю сейчас об исходе. Я думаю о том, почему гибнут в пурге люди. Теперь мне, по крайней мере, ясно: они прекращают бороться. Их воля сдается раньше, чем покидают силы. Машонов, которого заметает сейчас на моих глазах снегом, пожалуй, посильнее каждого из нас, оказавшихся с ним в наряде. Хороший лыжник, двухпудовая гиря для него игрушка, да и комплекцией бог не обидел — недаром у нас на заставе первым номером на станковом пулемете. А тут, надо же, скис, сломался. И в такую минуту…

Я рывком приподнимаю его, поворачиваю к себе, смахиваю с лица снег. А ветер продолжает бесноваться, сечет кожу, слепит снегом, не дает дышать. Вокруг сплошная серая круговерть — в двух шагах ничего не разберешь, и непонятно, день сейчас или уже сумерки, хотя, по идее, должен быть день. Я еще раз смахиваю с Машонова снег и жду, когда он откроет глаза. Убедившись, что он смотрит на меня — взгляд у него потухший, ничего не выражающий, — я наклоняюсь к нему вплотную, лицо к лицу, и, стараясь перекричать ветер, громко говорю. Вряд ли он разбирает смысл моих слов, я хорошо понимаю это, но все равно продолжаю говорить, поскольку то, что я внушаю ему сейчас, важно и для меня самого, может быть, даже важнее во сто крат, чем для Машонова, потому что именно мне решать, как быть и что делать дальше: «…Возьмите себя в руки! Не теряйте к себе уважения… Впереди у вас еще вся жизнь. Вы никогда себе не простите этого… Понимаете, никогда!..» Нет, его лицо не выражает никаких эмоций. И мне становится ясно, что из того состояния, в котором он сейчас находится, его уже ничем не выведешь. Тогда я собираюсь с силами и поднимаю его на ноги. Мне помогают Ульямиша и Попов.

Пока они его держат, я привожу в чувство нашего Вулкана. Кавалеристы знают, как это делается: пару шенкелей под бока и перца в одно место. За неимением обхожусь без перца. Наш ленивец, оказывается, не так уж плох. С моей помощью он выбирается из своего снежного плена и сам, кажется, этому рад. Втроем мы поднимаем Машонова и с горем пополам сажаем его на лошадь. Чтоб не свалился, привязываем веревками. Это отнимает у нас уйму сил и времени. Отдышавшись, сооружаем что-то вроде связки, как у альпинистов. Теперь каждый из нас связан с каждым, а все мы вместе — с лошадью и Машоновым. Единое целое. Либо все, либо никто.