На пути в Халеб

Запах дыма и горящих листьев, разносившийся от костров, заставил меня повременить со сном. Я пошел в направлении самого большого костра — оттуда слышались звуки гитары и барабана, — но по пути кто-то возник на пороге своего жилья и спросил, не играю ли я в бридж. Сначала я решил, что он тоже говорит на идише, и даже подумал, нет ли здесь, в нудистском лагере, отдельной еврейской улицы, но потом сообразил, что язык был немецкий. Один из четырех постоянных игроков, его партнер по картам, уехал в Бордо к зубному врачу и до сих пор не вернулся, объяснил незнакомец.

— Нам не хватает четвертого, — улыбнулся он.

— Я готов.

Лицо человека осветилось радостью.

Комнату освещали две сильные лампы.

— Четвертый! — провозгласил вошедший.

Двое мужчин и женщина с облегчением улыбнулись.

В два часа ночи они проводили меня к моему дому. Из-за холодноватой седины дюн и моря казалось, что лагерь покрыт инеем. Ветер обнажил костяную белизну припорошенных солью и песком стволов и ветвей.

Два дня спустя я уже был на вокзале в Бордо, после ужина с Жаком в очередном ресторане, тоже отмеченном в его блокноте. Он совал мне в карман деньги: «Бери, пригодится». Ночной поезд был переполнен, даже проходы были заняты, а чемоданы загромождали обе площадки вагона. Я стоял у окна в коридоре и только около двух ночи, по дороге в туалет, заметил, что в одном купе, где ехали солдаты, есть свободное место. Там пахло табаком, тальком и ружейным маслом. Когда я проснулся, в небе уже обозначились первые проблески зари, но сделалось не светлее, а темнее — хлынул дождь. Солдаты опасались, что увольнительная пропадет впустую, но на подъезде к Парижу небо развиднелось.

На этот раз Париж показался мне чужим, как будто я впервые прибыл в незнакомое место. Особые парижские приметы: очертания крыш, решетки, форма окон — не сохранились в памяти и не пробудили никаких чувств. Пешком я дошел до гостиницы. Даже в этот ранний час многие прохожие разговаривали сами с собою. Возможно, люди пожилого возраста всегда говорят что-то себе под нос, подумал я тогда, и слова сами выскакивают изо рта, подобно рычанью зверя.

Я присел под желтым тентом какого-то кафе и попросил кофе. На улице появились две цыганки и начали приставать к прохожим. Одна, толстая, с притороченным к животу ребенком, протягивала руку встречным, другая, молодая и стройная, прытко бежала вдогонку за уходящими людьми. Толстая нередко получала монету, которую тут же прятала в карман, под полу верхней кофты. Молодая была не столь удачлива, хотя не раз успевала выхватить из сборчатой юбки карточную колоду. Кто-то за соседним столиком подозвал официанта. Цыганка обернулась. Мне было ясно, что она подойдет ко мне, если я не перестану ее разглядывать, но я был не в силах отвести глаз от ее пестрого одеяния, от расписной шелковой юбки, запачканного свитера, от ее горящих черных глаз и массивных золотых колец, сгрузивших пальцы.

— Погадать по руке? Погадать на картах? — сказала цыганка. Я кивнул.

Цыганка провела пальцем по линиям моей ладони. Руки ее были красивы и грязны, с узкими гибкими запястьями. Я произнес несколько слов по-цыгански, которые помнил со времен моего детства (рядом с футбольным полем, где мы играли, стояли табором цыгане), из Ожешкова и «Лавенигиро». Она немного испугалась. Возможно, решила, что я из полиции. Я проговорил слов восемьдесят и, как видно, что-то напутал, потому что она принялась хохотать. Еще двенадцать слов. Больше я не помнил ничего.

Она достала потертую замусоленную колоду и раскинула карты на столе. Глядя на меня притворно-наивным взглядом и напустив на себя таинственность, она заговорила о брюнетках и-блондинках, о тех, кто ненавидит, и тех, кто любит, и об одном человеке, который меня не любит и общаться с которым я побаиваюсь, тогда как этот человек спасет меня в час беды, если, конечно, я наберусь смелости постучаться к нему в дверь. Она предрекала мне многочисленные разъезды и восторженное отношение работодателей.

— Человек, который мне поможет, он толстый или тон-кий?

— Толстый или тонкий? — эхом повторила цыганка. И снова раскинула карты. — Я вижу, что он довольно толстый.

Она поправила воротничок моей рубашки, и ее руки, скользнув по моему затылку, наткнулись на замочек коралла. Напевая вполголоса обрывки какой-то мелодии, она несколько раз восторженно проговорила на все лады: коралл, коралл, коралл! Достала из кармана юбки сигарету и сунула в рот. Ее тучная подруга сказала что-то, чтобы привлечь ее внимание, однако моя цыганка не сводила с меня долгого и пристального взгляда и, как видно, прочла в моих глазах одобрение либо усталость, потому что проворно сняла с меня коралл, приложила его, примеряя, к своей груди и вновь залилась по-детски радостным смехом.