На отмелях близ Нью-Фаундленда

Но она сама, грязная, неряшливая и тупая, продолжала жить среди насъ, ничего не замчая и не видя. Она не удостоивала насъ даже взгляда, Какъ-то разъ я былъ чмъ-то занятъ на верхней палуб, гд она въ то время сидла на складномъ стул, безсмысленно уставясь въ одну точку; и вотъ я споткнулся о швартовое мотовило и чуть было не растянулся. Это меня до того разозлило, что я обернулся и такъ глупо и безсознательно уставился на причину моей неловкости, что, надо полагать, представлялъ изъ себя весьма-таки смшную фигуру. Отчего же она не посмялась надо мною? Къ чему же тогда ей было смотрть на меня такъ, какъ она смотрла, если не для того, чтобы посмяться? Но она была совершенно апатична, и ни одинъ мускулъ ея лица даже не дрогнулъ. — Она заживо гніетъ, — говорилъ ванъ-Таценъ на своемъ смшномъ язык. — Видитъ Богъ, она заживо гніетъ.

И все же никто изъ насъ ни за какія блага не хотлъ бы лишиться ея общества.

Когда рыба была вычищена и вс удильные крючки вновь закинуты, тогда наша дневная работа оканчивалась, и мы проводили часъ или два за дой и куреньемъ. А затмъ отправлялись по койкамъ.

И вотъ тогда, если мы бывали не слишкомъ утомлены нашимъ дневнымъ трудомъ, мы немного болтали между собой и даже принимались разсказывать всевозможныя исторіи, выражаясь грубымъ, неправильнымъ языкомъ, пересыпая разсказъ проклятіями и скверными, грязными словами…

Французъ зналъ какую-то исторію о человк, который не могъ "видть ни одной женщины безъ вожделнія". И эту исторію онъ разсказывалъ уже много разъ и всегда съ одинаково большимъ успхомъ. Русскіе были прямо-таки въ восторг отъ его разсказа и смялись безъ конца, слушая его. Удовольствіе, съ которымъ они выслушивали этотъ грубый разсказъ, было такое же искреннее и чистосердечное, какъ у дтей; они строили всевозможныя гримасы, безпорядочно кидались и метались въ своихъ койкахъ. — Ну что же, — спрашивали они все время, — ну, какъ дальше, и чмъ это все кончится? — Между тмъ, они прекрасно знали, такъ же, какъ и мы вс, чмъ кончался разсказъ,

Ванъ-Тацену, напротивъ, не везло съ его исторіей, такъ какъ мы очень рдко соглашались его слушать. Мы очень плохо понимали его: онъ такъ мало зналъ по-англійски, къ тому же еще страшно коверкалъ и то немногое, что зналъ. Среди какого-нибудь объясненія, когда онъ, такъ сказать, безнадежно застревалъ, пытаясь ясне выразить свою мысль, онъ начиналъ безпомощно оглядываться на насъ всхъ, не зная, чмъ и какъ помочь себ. И право, въ такія минуты онъ бывалъ достоенъ жалости.

Ванъ-Таценъ былъ самый старшій изъ голдандцевъ, настоящая старая свинья, порядочно-таки глухой, но въ общемъ очень добродушный и услужливый человкъ. У него изъ ушей всегда, во вс времена года, торчали клочки ваты огромные клочки, совсмъ пожелтвшіе отъ времени и неопрятности. У него была необыкновенно тяжеловсная фигура. Море превратило его въ совершеннаго ребенка. Онъ ничего не видлъ дальше своего носа и ни о чемъ не думалъ. Лежа на койк, онъ курилъ свой крпкій табакъ и преспокойно плевалъ на полъ каюты или куда попало. Онъ всегда начиналъ свой разсказъ слдующими словами:

— Это было какъ-то вечеромъ въ Амстердам,- говорилъ онъ. — Да, это было какъ-то вечеромъ въ Амстердам. Я какъ разъ тогда завербовался на корабль, и это былъ мой послдній вечеръ на суш. Я не помню, который былъ часъ, но знаю, что было уже поздно. Когда я, наконецъ, вышелъ изъ пивной, чтобы отправиться на корабль, я прежде всего сталъ засучивать свои панталоны. Да, да, я это отлично помню, но въ общемъ я былъ боле, чмъ пьянъ, и, засучивая панталоны, потерялъ равновсіе и упалъ на колни. Затмъ я кое-какъ добрался до Леопольдгатенъ, и тамъ произошло нчто, что меня просто поразило, потому что я уже не былъ пьянъ, когда ее увидлъ. Она стояла позади меня среди улицы. Да, врьте мн или нтъ, но это была дама.

И старый глупецъ приподнимался на своей койк и смотрлъ на насъ.

— Дама, да, настоящая дама, знатная дама, — повторялъ онъ.

Но когда онъ доходилъ до этого главнаго пункта своего разсказа, его словарь истощался, и онъ уже не могъ двинуться съ мста.

— Какъ, настоящая дама стояла позади тебя на улиц въ Амстердам? — иронически спрашивалъ его "докторъ".

— Да, дама, — восторженно отвчалъ голландецъ и смялся во весь ротъ.

Онъ до такой степени бывалъ возбужденъ своимъ разсказомъ, что начиналъ клясться въ томъ, что говоритъ правду и что это была, дйствительно, настоящая дама. Мы вс дружно смялись надъ нимъ. Онъ пробовалъ продолжать разсказъ, но это было невозможно. Онъ длалъ самыя страшныя усилія, напрягалъ свой жалкій мозгъ, чтобы найти слова, которыя могли бы намъ уяснить суть этого разсказа, но попытки его оказывались тщетными, и онъ умолкалъ. А между тмъ, ему страшно хотлось поговорить именно объ этомъ пункт, и вотъ, когда онъ, такъ сказать, былъ весь поглощенъ воспоминаніями о дам и приходилъ въ отчаяніе оттого, что не находилъ подходящихъ выраженій, онъ вдругъ разражался цлымъ потокомъ какихъ-то странныхъ словъ, которыхъ никто изъ насъ не могъ понять, за исключеніемъ его земляка, громко храпвшаго на сосдней койк.