На мохнатой спине

За эти последние минуты дружеского разговора майка на мне стала – хоть выжми. Вряд ли Лаврентий уже знал, что именно на завтра у нас намечен вечер полного и окончательного междусемейного знакомства. Хотя чем чёрт не шутит… Но вряд ли. Скорей всего – просто так совпало. Серёжку выписали из госпиталя, вот он и явился, вот и совпало.

Присмотрюсь, пообещал я.

Он тут же поднялся. Я твой должник, сказал он. Я хмыкнул: безопаснее быть твоим должником, чем иметь в должниках тебя. Он сделал вид оскорблённой невинности: да перестань, это обидная шутка. Ладно, Лаврентий, сказал я, не журись. Спокойной ночи. И тебе. Ты имей в виду, моя просьба тебя ни к чему не обязывает. Это именно просьба. Если будет что сказать, ты скажешь, я знаю. А на нет и суда нет. Ну и, как говорится, счастья молодым. И старым, добавил я. Да, засмеялся он, старым тоже не помешает. И ушёл.

А я ещё минут десять сидел в кабинете, успокаиваясь и приводя мысли в порядок.

Нас, конечно, ждали. Может, даже видели в окошко, как мы подъезжаем. Дверь открыли по первому же звонку. Надя, рдея, как маков цвет, чмокнула Серёжку в щёку, сердечно поприветствовала Машу (та ответила тем же – ну прямо лучшие подруги) и, стараясь не глядеть в глаза, по-мужски протянула мне ладошку для рукопожатия. Я аккуратно тронул её прохладные нервные пальцы. Состоялась церемония взаимного официального представления. Знакомила нас опять-таки Надя. Мельком оценив обстановку квартиры, я невольно вспомнил Лаврентия; тут, похоже, и впрямь о комфорте и роскоши заботились не в меру. Хрусталь, ковры, красное дерево, на стенах картины в массивных витиеватых рамах и какие-то африканские маски… В этой атмосфере я ощутил себя, наверное, где-то на Западе, потому что при знакомстве ни с того ни с сего, с благоприобретённым в загранкомандировках непринуждённым автоматизмом поцеловал руку Анастасии Ильинишне, маме Нади. Рука оказалась суховатая, чуть сморщенная возрастом, но ухоженная и буржуазно пахла питательными кремами.

А её отца я сразу узнал.

А он меня – нет.

Ну ещё бы. Он тогда по сторонам не смотрел, только на шефа и, по большей части, на себя. Любоваться собой он умел, и было чем. В своё время он слыл одним из самых блестящих членов Плехановского кружка, мыслил тонко и точно, говорил красиво, доказательно и умно. Порой даже слишком умно. Помню, как я любовался им из своего угла, как восхищался и, что греха таить, завидовал и пытался заучивать те выражения и термины, что легко и беспрестанно, целыми пригоршнями, как зёрна с ладони сеятеля, слетали с его языка. Когда он вставал, все переставали шушукаться и даже дышать начинали мельче, чтобы не пропустить ни единой фразы; выше был разве лишь сам Георгий Валентинович. Помню, в какое тягостное недоумение я впал, когда мой кумир оказался в числе защитников трактата, о котором я, кажется, упоминал уже: насчёт спасительности для российской экономики, политики и культуры немедленного перевода письма на латиницу. Должен признаться, таких защитников оказалось немного, и даже сам шеф в этом смысле оказался куда скептичней; но тем с большим пылом и изяществом нынешний отец Нади, элегантный, уверенный, страстный, отстаивал, даже вопреки мнению самого Плеханова, свои взгляды. И как отстаивал!

Дискретный прогресс идентичности… Адаптационная трансформация архетипов…

Я в те времена и слов-то таких не слыхивал.

Лишь много позже я начал понимать, что это не более чем шаманство. Авла-савла-лакавла… Но уже и тогда я, не в состоянии уснуть после заседаний, ворочаясь и сгорая от мыслей на своём тюфяке, нескончаемо пытался перевести всё, что он говорил, на простой человеческий язык и получал обескураживающие результаты; и, долго в них сомневаясь – а стало быть, сомневаясь и в себе, – я помаленьку умнел. Что такое дискретный прогресс? Это значит: у меня в имении прогресс, а вы там в деревне и так перебьётесь. А что такое дискретный прогресс идентичности? Это значит: я мыслю по-европейски и, значит, уже умный, а вы ещё мыслите масштабами своего болота и, стало быть, дураки, поэтому то, что говорю я, – важно и правильно, а то, что говорите вы, – лягушачье кваканье.

Вот так переложишь по-простому, и сразу становится ясно, что ничего нового не произнесено. Всё старо, как мир.

Стол был точно с картинки из Книги о вкусной и здоровой пище; даже шампанское «Дюрсо» многообещающе кренилось в ведёрке со льдом. С обычной для такого момента лёгкой натянутостью начали общаться и питаться, выпили. Попробуйте это… Не передадите ли мне вон то… Нет-нет, мне только до половины… Странно, думал я, Надя моложе Серёжки, но её отец явно старше меня. Он был старше уже тогда и, разумеется, так и остался старше. А впрочем, ничего странного – у всех своя жизнь; что я знаю о том, как его кидало в те жуткие годы, когда кидало всех, кого по вшивым фронтам, кого по леденеющим голодным тылам. Хорошо, что жив. И вон оно как: видный деятель науки. Да, собственно, кто бы сомневался. Ясно было ещё тогда.

Понемногу разгорался костерок общей беседы, и каждому перепадала от него толика тепла.