На мохнатой спине (журнальный вариант)

Сижу я за решеткой
И думаю о том,
Как дядю-часового
Пристукнуть кирпичом!

Коллаж был элементарен, на том и строился эффект—и все же что-то угадывалось в нем не простое, но глубинное, даже общечеловеческое: вечная потуга опошлить идеал реальностью, желанное—сущим, мечту—явью. Если поверять одно другим, сравнивать их по убедительности, идеал всегда окажется в дураках. Беспроигрышная позиция, наверняка за умного сойдешь, за честного, не желающего жить в розовых очках. Ломай себе слоистые скалы...

Если мы—ослы, то кто те?

И пока ум подыскивал слово, из памяти сами собой выплыли стройными рядами прущие в поисках свежей кровушки изголодавшиеся клопы.

Чем бы они питались, если бы в жилах мечтателей не текло что-то живое? Над чем бы иронизировали?

Запыхавшиеся, возбужденные, щеки пунцовые, рты до ушей, из кучи малы скачущих в странном нынешнем танце выпали Сережка и Надежда и, держась за руки, вернулись к столу, где мрачно и гордо восседал я весь в мыслях о роде людском, наедине с объедками и недопитым.

Надя упала на стул рядом со мной, от нее веяло жаром. Молодым разгоряченным телом. Радостью невозбранно дурачиться что есть сил. Сережка сказал:

—Ну, тогда оставляю тебя под надежной защитой.

—Ага,—энергично кивнула она, еще чуть задыхаясь; ее грудь под тонкой тканью вздымалась часто и без утайки. И что ей, в самом деле, таиться? Девушка просто дышит.

А он торопливо зашагал обратно, где смешавшиеся пары принялись строить какой-то сложный многослойный круг.

—Это что они там затевают?—спросил я.

—Сиртаки,—небрежно ответила она.

Я не понял, но не стал уточнять. Сиртаки так сиртаки...

—А ты что же отлыниваешь?

—Туфли новые сдуру надела,—огорченно призналась она.—Теперь как русалочка—хожу по ножам. А вы почему ни разу не присоединились?

—Я не умею.

—Не верю. Сережка наконец раскололся. Я уж и так и этак... Вы, оказывается, дипломат.

—Ну, вроде того. Средней руки.

—Так вас разве не учат специально танцам?

—Тех, кто должен тамошних дам окучивать, может, и учат. А я—так... Рабочий осел.

—Почему осел?—удивилась она.

Я сделал широкий жест в сторону сцены.

—И кричит, и трубит он—отрадно, что идет налегке хоть назад.

Она засмеялась.

—А!—понимающе сказала она.—Из Блока!

—Точно!—я хлопнул себя по лбу.—Блок. Я все никак вспомнить не мог. Помню—смешная такая такелажная фамилия...

Она посмотрела на меня недоверчиво и пытливо, словно хотела удостовериться, что я не придуриваюсь. Потом сказала:

—Ну, тогда я буду та, что круженьем и пеньем зовет.

Легко поднявшись, она выгнулась стрункой и красиво вскинула обнаженные руки—точно две скрестившиеся лебединые шеи вытянулись над нею. Крутнулась на месте, изящная и гибкая; размашисто полыхнуло платье, волосы вздулись широким черным пропеллером.

—А спою как-нибудь потом. Тут и без меня певунов хватает, вон опять готовятся... Вы лучше скажите мне вот что. Раз вы дипломат. Что у нас в дипломатии творится? Мой папа говорит, мы опять пережимаем. У всей Европы с Гитлером вполне приличные отношения, и только мы задираемся. Плохой, плохой... Вконец затравили беднягу. В конце концов, это дело германского народа. Они там пусть и разбираются. Нельзя же так! У нас у самих-то что, проблем уже не осталось? Чем кумушек считать, трудиться, не лучше ль на себя, кума, оборотиться!

Я глубоко вздохнул и досчитал до десяти.

—Это есть наша самая большая военная тайна,—сказал я.—Плывут пароходы—привет Европе. Летят самолеты—привет Европе. А идут пионеры—салют Европе.

—Нет, ну правда,—клянчащим детским голосом сказала она.—Мне же интересно. Это какая-то тонкая стратегия?

—Ага,—сказал я.—Именно.

—Ну, как хотите,—обиделась она.—Я к вам всей душой, а вы...

—А я к тебе всей дипломатией.

—Вы в основном в Москве?—спросила она.—Или больше в разъездах?

Я прикинул. Так на так, наверное...

—Больше в Москве,—сказал я.

—Это хорошо.

—Почему?

—Не было еще такого, чтобы я хотела и не добилась. С некоторых пор меня заинтересовали секреты нашей дипломатии.

—Надежда, не забивай себе голову этой нудятиной. Мой тебе совет.

—Не отвертитесь,—сказала она.—Даже и не надейтесь.

—Ты лучше стратонавтикой интересуйся,—посоветовал я.—Такое красивое и мужественное занятие.

—А я интересуюсь,—серьезно ответила она.—Уже четыре месяца. Я даже знаю, что гондолы стратостатов—это прототипы будущих космических кабин. Сережка только об этом и говорит.

—Ну и не лезь в политическую грязь,—сказал я и сразу ощутил, что это прозвучало грубо. Но слово не воробей. Она отпила еще глоток и ответила:

—Я всегда все сама решаю.

Из кафе мы ушли вместе, и в гардеробе одевались вместе, но стоило выйти на морозец, я сказал:

—Вы как хотите, а я погуляю.

Сережка нахмурился:

—Если я приду, а тебя еще не будет, мама мне голову оторвет.

Я усмехнулся и прощально помахал ему рукой.

—Мы вас ничем не обидели?—вдруг крикнула мне вслед Надежда.

Я оглянулся:

—И-а! И-а! И-а!