На линии огня

Старший сержант взял фаустпатрон и выдвинулся вперед поближе к дому, в котором засели немцы. Они заложили окна кирпичом, оставили лишь узкую амбразуру, через которую стреляли из пулемета вдоль улицы. Сержант был за углом противоположного дома, и его гитлеровцы не могли заметить. Расстояние между ними было 30—35 метров. Кунучаков встал на колени, положил фаустпатрон трубкой на плечо, прицелился. Голову отклонил влево, защищаясь от пламени. Нажал большим пальцем правой руки кнопку.

Раздался выстрел. Кунучаков отшатнулся в сторону, прижмурился: струя пламени и дыма с шумом вылетела из трубки в заднее отверстие. Несмотря на неопытность стрелка, он действовал хладнокровно. Первый выстрел был точным. Фаустпатрон разворотил окно и перебил немецких пулеметчиков. После этого сержант стрелял по гитлеровцам фаустпатронами еще несколько раз. Но уже смелее и точнее. И вот результат — из пролома в стене выскочил офицер с белым флагом:

— Гитлер капут!

Офицер этот оказался 55-летним фольксштурмовцем, лейтенантом запаса. На допросе он рассказал:

— Здесь ужаснее Сталинграда. Никто из нас не думал, что здесь, в Бреслау, спустя два года после Сталинграда мы будем переживать такие ужасы. — И, угодливо улыбаясь, еще раз пробормотал: — Гитлер капут! Всех нас — мужчин, способных носить оружие, срочно мобилизовали и приказали держать город во что бы то ни стало. Без всякой подготовки мы заняли эти дома, по углам и этажам расставили пулеметы. У окон разместили стрелков. Путь к нам преграждали две баррикады. Мы все были уверены, что к нашей крепости не подступиться. Бои шли далеко впереди, за несколько кварталов к югу, и все мы думали, что русских не скоро увидим. Однако уже к вечеру справа и слева горели здания, подожженные снарядами советской артиллерии. Ваши стрелки неумолимо приближались, сея среди нас смерть. Отступать было некуда. Всюду бушевал огонь. Я отдал приказ роте (нас осталось в строю 27 человек из 150) не сопротивляться и поднял белый флаг…

С наступлением нового, кажется четвертого, дня ожесточенные схватки разгорелись с новой силой. Грохот пушек, минометов, разрывы бомб и снарядов — все это сливалось в непрерывный ужасающий грохот боя. Горизонт был затянут непроглядной пеленой кирпичной пыли и черного дыма. То там, то здесь бушевали пожары. Казалось, что в городе свирепствовал страшной силы огненный смерч, не щадивший ни земли, ни домов, ни воды, ни неба, ни тем более людей. В этой обстановке, разумеется, мы не могли и думать о том, чтобы уехать в другой полк и заняться поисками моего друга. Эту заботу пришлось отложить еще на один день, или, по крайней мере, до того момента, пока не стихнет бой. Но, как назло, гитлеровцы вели себя с каждым часом все активнее и воинственнее. Ясно одно: они нащупывали слабые места в нашей обороне и хотели пробиться сквозь плотное кольцо окружения.

Рано утром пятого дня над нашими позициями появилась немецкая «рама» (самолет-корректировщик), и вскоре шквал огня обрушился на оборонительные позиции батальона. Но наши бойцы, находясь в укрытии, потерь почти не имели. Когда же пыль рассеялась, мы отчетливо увидели, как из-за угла улицы выползли танки и стали медленно, словно обнюхивая каждый метр асфальта, приближаться к нашим позициям.

— Приготовить гранаты! — раздалась команда.

Артиллеристы-истребители открыли по вражеским машинам огонь прямой наводкой.

Загорелся один танк, затем другой. Остальные две машины, ведя яростный огонь с ходу, стали быстро разворачиваться, пытаясь скрыться за зданиями. Теперь заговорили автоматы: это наши стрелки открыли дружный огонь по немецкой пехоте, ползшей за танками и теперь оставшейся без прикрытия. Автоматчики отбили одну за другой несколько атак. Мой друг Коля Ксенофонтов, упоенный боем, лежал в одной шеренге со всеми, стрелял, стрелял и стрелял по убегающим гитлеровцам. Затем неожиданно для всех поднялся во весь рост, высунулся из пробоины и хотел бросить гранату, но… не смог.

Вражеский снайпер наповал сразил отважного корреспондента. Мы подняли его на руки, разыскали санитара, но сделать уже ничего было нельзя.

Коллектив газеты был потрясен этой тяжелой утратой. Все очень любили Колю за его чудесный характер, за неповторимые ксенофонтовские улыбки, за веселость и какую-то девичью застенчивость во всем. Он был в буквальном смысле журналистом переднего края: там чаще всего его можно было увидеть. Коля Ксенофонтов был хорошо знаком с фронтовой обстановкой и свободно ориентировался на любом участке. Он очень быстро умел сходиться с людьми, и там, где бывал, приобретал много новых друзей. Все мы знали Колю Ксенофонтова как человека исключительной скромности, обаятельности и простоты. Он был горячо влюблен в профессию газетчика, являлся подлинным мастером своего дела.