На линии доктор Кулябкин

— Вы ненавидите нас с Люсей, ненавидите за добро, которое мы сделали для вас. Есть такие: за тепло — злоба, за ласку — гадость. Вы не можете нам простить свою неустроенность, вас все раздражает, и вы ищете повода, чтобы нас испачкать.

Я молчала.

— Какое вам дело до газовых плит, до бачков от туалета, до этого Завьялова, в конце концов? Вы только играете в принципиальность, а на самом деле все много проще. От вашей принципиальности, простите, не тем пахнет. Мы сделали для вас все. Вынули из дыры, достали квартиру, поселили у себя дома. И что же?

Я сказала:

— Откройте!

— Не волнуйтесь, я выпущу вас, — сказал он спокойнее. — Но запомните одно: вы зря надеетесь помешать моему делу. Я добьюсь своего, чего бы мне это ни стоило.

Он распахнул дверь, я бросилась к выходу.

Школьный двор бугрился от металлолома. Лежали батареи, ванны, плиты, замысловатые механизмы, трубы. Казалось, все городское железо, нужное и ненужное, валялось здесь. А к школе волокли и волокли трофеи. Я больше не могла думать об этом, я спешила. Перед последним поворотом моя тревога стала такой острой, что я побежала. Выскочила из-под арки и остановилась: перед флигелем Завьяловых стояла «скорая помощь». Я ухватилась рукой за штакетник и больше не могла сделать ни шага.

Двое фельдшеров вынесли носилки и вкатили их в кузов. Хлопнула дверца. И тогда я закричала, замахала руками. Но было поздно. «Скорая» с воем промчалась мимо.

Я поплелась к флигелю. Дверь была открыта. На крыльце толпились соседи, я отыскала глазами Фросю и бросилась к ней.

— Что с Сережей?

— Отравился…

Я закрыла глаза, чувствуя, что у меня подкашиваются ноги.

— Да не пугайтесь. Сказали, что не опасно, все будет, сказали, в порядке. Хватил уксусу стакан. Хорошо, что вовремя увидала. Зашла, а он не дышит…

Я повернулась и тут увидела Шуру. Она бежала без пальто, простоволосая, с безумными глазами.

— Живой? — выкрикнула она.

— Живой, сказали — не опасно.

Шура поглядела удивленно на Фросю, потом узнала меня. И с плачем ткнулась в мое плечо.

Глава двенадцатая ВИКТОР ЛАВРОВ

Прохоренко больше не звонил. Я сходил пообедать, потом без всякого дела долго бродил по комнате.

Из больницы позвонила мама. Я поговорил с ней и решил сесть за работу.

Приход Леонида Павловича застал меня за столом.

Прохоренко спешил, казался необычно нервным, говорил торопливо, отрывисто, даже — мне показалось — избегал прямого взгляда.

Я спросил, уж не случилось ли у них чего с Люсей. Он удивился.

— Нет. Все прекрасно. Просто сегодня очень тяжелый день.

Я собрал бумаги, положил в портфель.

У администратора никого не было. Я расплатился за номер, поглядел, нет ли писем на мое имя, — оказалась открытка от Риты. Сунул ее в карман — прочесть можно будет потом.

По дороге я опять невольно подумал, что Леонид Павлович чем-то встревожен. Машину он вел плохо, то и дело переключал скорости. У светофора просто рассвирепел — ему показалось, что слишком долго не дают зеленый.

— Да, — неожиданно спросил он, — я видел в вашем блокноте фамилию Кликиной. Не ошибся?

— Звонила незадолго до вашего прихода. Просила аудиенции.

— И вы согласились?

— Когда вернусь…

— Предупреждаю, — сказал Прохоренко. — Это злобная старуха. У вас останется неприятный осадок. Я бы на вашем месте отказался от этой встречи. Впрочем, как хотите. Боюсь, что вы поймете меня превратно…

— Слушайте, Леонид Павлович, — сказал я, — неужели вы думаете, что меня так просто переубедить? Разве я не встречал склочниц? А потом… — Я почувствовал, что сейчас его нужно как-то успокоить. — Я еще не знаю, пойду ли. Может, и действительно нет необходимости с ней встречаться, тем более что очерк почти написан.

— Ну вот и приехали, — сказал Леонид Павлович. Он открыл мою дверцу. — Не торопите Анну Васильевну. — И уже вдогонку крикнул: — Привет Калиновскому!

…Мама была одета, ждала меня в приемном покое. Она поправилась, как будто даже помолодела, румянец появился на ее щеках. Такой возбужденно-счастливой я ее просто не помнил. Она говорила без умолку, обращалась то ко мне, то к Прохоренко. Весь мир она любила сегодня, и когда вспомнила о Рите, то сказала, что очень хотела бы ее увидеть.

— Что-то у вас не так, Виктор, — сетовала она. — Вот приеду, разберусь, да и выпорю вас обоих, чтобы дружно жили.

Я вспомнил об открытке, и мама сразу же вцепилась в нее, стала читать вслух.

Рита, как всегда, писала по-деловому. Просила, когда вернусь в Москву, позвонить ее шефу, что она выйдет на неделю позже: в Сочи у нее был грипп, теперь она хочет до конца использовать свой отпуск.

Единственно, чего не хватало в письме, — это вопроса о маме. Я сразу заметил, какими неподвижно-сосредоточенными и грустными стали ее глаза.