На линии доктор Кулябкин

— Думаете, нет таких, кто ждет моего провала? Только не считайте, что я подозрителен. — Он говорил с иронией, словно расставляя над каждым словом несуществующие кавычки. — Они скажут: дисциплины, знаний, слепого подчинения — вот чего он мог добиться таким сомнительным путем, но не нравственности. Где это нравственное начало, если мальчишка, хороший ученик, ради рекорда сжигает прошлое своих близких? Разве они поверят, что это частный случай? «Это типично!» — закричат они.

Он помолчал.

— С Жуковым говорили?

— Не успела. Бабушка пришла после уроков. Я зашла за Вовкой — и к вам.

— Парню нельзя давать передышки, — предупредил он. — Его следует взять в оборот.

Люся, какая-то огрузшая, отяжелевшая, сидела на табуретке, положив руки в подол юбки, глядела в одну точку.

— Мы уже решили с ребятами поговорить завтра же. Я хочу, чтобы каждый в классе высказался. Вот вы, Леонид Павлович, вспоминали о нравственности, а какой урок нравственности можно будет преподать детям! Мне хотелось бы использовать этот случай для большого разговора, заставить ребят самих разобраться во всем.

— Нет, нет! — перебила Люся.

Он жестом остановил жену.

— Понимаете, Маша, — сказал Леонид Павлович, — скажу честно: мне бы не хотелось, чтобы эта история стала  т е п е р ь  достоянием города. При гласном же разборе она станет. Вы, видимо, не хотите мне поверить, что многие только и ждут нашей осечки.

— Но если мы сами… открыто… кто станет?!

— Кто? Вы хотите конкретно? — Он стал загибать пальцы. — Константинов, Кликина, родители, недовольные лагерем…

— Понимаете, Леонид Павлович, чего я боюсь… Если будет разговор в классе, то он коснется каждого, а недоговоренность, даже замалчивание…

— Вы не хотите понять, — резко сказал Леонид Павлович. — Я не могу согласиться на это. Мы испортим все. — Он замолчал и долго смотрел в черное окно, покачиваясь и раздумывая о чем-то. — Да, да, я боюсь развенчать своими же руками нашу приподнятость, атмосферу энтузиазма, которая уже царит в школе. Неужели вы не чувствуете этого? Когда я открываю двери вестибюля, да что двери, еще на улице, когда я гляжу на веселые, светящиеся лица ребят, то мне не хватает дыхания и я каждый раз думаю, что наступил нескончаемый праздник.

Я все еще надеялась уговорить Леонида Павловича.

— Понимаете, такое классное собрание, о котором думала я, коснется сердца каждого, даже таких, как Щукин…

— Леня мне сказал, что Щукин выстрелил в тебя из рогатки. Мы не могли понять, как это произошло. Ты молодец, что не пожаловалась тогда на него в классе. Поверь, это здорово подняло твой авторитет среди ребят.

— Леонид Павлович, — осторожно начала я, — а не кажется вам, что ребята еще не готовы к самостоятельному управлению?

— Нет, не кажется, — уверенно сказал он. — Но даже если бы вы и оказались правы, то, поверьте, у меня нет сейчас нескольких лет, как у Песталоцци в девятнадцатом веке, да и нравственные задачи другие, чем у него…

— Почему Песталоцци? А Макаренко?

Наступила неприятная пауза. Люся покашляла.

— Ладно. — Леонид Павлович вздохнул. — Давайте вернемся к истории с Жуковым. Я прошу ограничиться разбором его поступка у меня в кабинете. Могу сказать, Маша, что я не только ценю ваше мнение, но и радуюсь ему. Однако в данном случае, — он подчеркнул, — как  д р у г, прошу: помогите.

Я вспомнила ребят — Любу Боброву, Женю Горохова, — сколько мы проговорили сегодня об этих письмах и о том, что разговор с классом необходим. Как я объясню им свое новое решение? Ничто, я уверена, не портит ребят так, как лживость и фарисейство учителя.

— Маша, — сказала Люся, — ты же самый близкий нам человек.

Я беспомощно объяснила ей:

— Но ребята хотели пригласить фронтовиков. Я обещала им. Я была уверена, что Леонид Павлович меня поддержит.

Они снова переглянулись. Это было неприятно.

— Понимаю, — сказал он. — Этическую сторону я возьму на себя. Не волнуйтесь.

Вбежал Вовка. У него не свинчивалась какая-то железяка, и он полез к Леониду Павловичу с вопросами. Люся снова спросила:

— Так ты выполнишь нашу просьбу?

— Да.

Она повернулась к плите и весело крикнула:

— Батюшки-светы! А пирог-то сгорел.

Глава шестая ВИКТОР ЛАВРОВ

Гостиница оказалась рядом с больницей, эдакий семиэтажный вожевский небоскреб.

Над окошком администратора — и тут! — традиционная табличка: «Мест нет». На стульях около стен меланхоличные командированные.

Я вынул корреспондентское удостоверение и протянул в окно. Марка газеты сработала безотказно, и через минуту я проходил мимо проснувшихся командированных, закрылся в лифте и взмыл на седьмой этаж.

Номер оказался не хуже столичных. Довольно большая комната, письменный стол с красным телефоном, над кроватью несусветная стряпня местного живописца «Букет сирени».

Из окна виден почти весь город. Черные и серые деревянные дома с цинковыми и шиферными крышами, высокие каменные здания-коробки. Вдалеке — заводы. Красные сигароподобные трубы с фитильками дымов.