На линии доктор Кулябкин

Разве можно сказать, что ты чувствуешь, устанавливая безнадежный диагноз, а человек разговаривает с тобой, смеется, торопится домой, чтобы успеть к обеду, верит в тебя, а ты смотришь ему вслед и уже знаешь, что теперь он будет приходить к тебе часто, жаловаться, просить помощи, разговаривать с тобой, как с врачом, а ты всего лишь регистратор надвигающейся смерти. Регистратор! И ты ему лжешь и лжешь, а он смотрит на тебя спокойно и доверчиво, и перед этим взглядом нельзя опустить глаза, поглядеть в сторону, потому что нужно лгать правдоподобно, во имя высших принципов, во имя вопиющей беспомощности твоей профессии. Но глаза больного преследуют тебя, как проклятье».

Я почувствовал руку Деда на своем плече.

— Что это за имя — Оня? — спросил я.

— Анисья.

— Анисья? Даже не знал…

Мы молча спустились в приемный покой. Нянечка хотела что-то спросить, но только поглядела в нашу сторону. У двери я пропустил Деда вперед.

— Что делать? — тихо сказал он. — Иногда опускаются руки. Ведь к смерти не привыкнешь.

Глава шестая

Сегодня Стасик заканчивал шестой опыт. Он растворял реактив, ежеминутно поднимал его к глазам и слегка встряхивал. На дне пробирки лежали маленькие кристаллы, желтоватые и круглые, как пшено. Теперь он испытывал какой-то страх перед своим упрямством. Он знал, что, пока не проверит все варианты, не начнет ничего другого. А ведь уже ночь. Если приплюсовать отпуск, то до окончания аспирантуры не больше двух месяцев.

Стасик укрепил пробирку в штативе и сел, безразлично наблюдая за пламенем. Работу придется назвать: «К вопросу о некоторых сомнениях аспиранта Корнева». Блеск! А через неделю — распределение.

Такую роскошь, как бесплодные поиски, могли разрешить только в аспирантуре.

Он решил отвесить еще одну дозу тетразолия. Встал. Положил на торзионные весы несколько кристаллов. Оказалось, много. Снять две-три крупинки не так легко, движения были неточные, и Стасик подхватывал совочком то больше, то меньше.

Он рассыпал реактив и сел, рассматривая светящуюся точку, даже не понимая, что это лампа и от нее слепит глаза, а по стене ползут оранжевые зыбкие круги. Потом с трудом оторвал взгляд от лампы, и тут же тысячи световых мух заплясали по комнате.

«Нужно работать», — подумал Стасик.

Наконец он отвесил реактив и удачно снял иглой несколько лепестков замороженной ткани.

Он делал все механически: встал, взял, отнес в термостат, закрыл, отошел, записал в журнал. Сколько часов он сидит здесь? С девяти утра. Двенадцать и четыре — шестнадцать. Да, сегодня, пожалуй, переборщил. Теперь как повезет…

Он перенес все стулья в одно место, составил их и лег, положив руки под голову. Усталость одолела его…

И вот профессор Незвецкий в большой операционной представил Стасика человеку в цилиндре.

— Гутен морген, — сказал человек и приподнял цилиндр.

— Я вас узнал, — сказал Стасик. — Пауль Эрлих. Великий экспериментатор. Шестьсот шесть опытов.

— А у вас?

— Восемьдесят восемь. Но я уже выдохся. Видимо, такая работенка не для меня. Еще пара неудач — и амба.

— Бросите?

«Брошу», — хотел сказать Стасик и почувствовал, что на него смотрит больной.

— Ему тридцать два года, — объяснил Незвецкий. — Завтра убираем легкое. Если шок случится на столе, без вашего препарата нам не справиться.

— Но у меня ничего не выходит!

И сразу проснулся. Вытер рукой потное лицо. «Черт побери этого Незвецкого! — подумал он. — Специально вызвал из лаборатории на операцию, чтобы показать мне… Будто я виноват… Неужели я не понимаю, — мысленно крикнул он, — и без этих эстрадных шуток, что препарат нужен!»

Он подошел к крану и сунул голову под сильную струю.

Он стоял, стиснув зубы от холода, до тех пор, пока не перестал ощущать льющуюся воду. Потом вынул из термостата буфер, перенес на стол.

В окуляре покачивались нежно-розовые лепестки с сиреневыми точками — ядрышками фермента.

Стасик все глядел в лупу. Он понимал: опыт вышел, но радости не было.

«Устал! — подумал он. — Страшно устал… Пора домой».

…Были сумерки. Стасик медленно добрел до набережной и уселся на парапет рядом с каким-то рыбаком. Метрах в десяти на волнах раскачивался зеленый круг луны, и зеленые световые дорожки фонарей бежали параллельными прямыми глубоко в воду. Волны подбрасывали луну кверху, сворачивали в рулон, старались выкатить на берег.

По мосту с ревом прошла «скорая помощь», потом такси, еще такси. Машины мчались с огромной быстротой, старались обогнать друг друга. Справа, в километре от него, тяжело поднимались связанные в металлическом сплетении половины Дворцового моста.

Стасик чувствовал дыхание города. Был един с его движущимися машинами, разламывающимися мостами, камнями набережных. Он жалел спящих, — люди обманывали себя, думая, что отдыхают. Это отдыхал он, шагая по Кировскому мосту, громко стуча каблуками, словно стражник, охраняющий город. Да он и был хозяином города, владельцем радости, золотого ключика от Петроградской стороны, Марсова поля, всего, где только проходил.

Под ним плескалась Нева, а слева шелестели листьями петровские деревья Летнего сада.