На линии доктор Кулябкин

— Я просто идиот, — согласился Стасик.

Зав. кафедрой Яков Романович Палин просматривал отчеты научных работников. Сегодня тяжелый день: заседание, комиссия, научное общество. Больше всего его стали раздражать такие дни, когда приходится спешить, куда-то идти и выполнять все только наполовину. В такие часы кажется, что на тебя кто-то сел и погоняет вперед, как вьючную лошадь, зато и ночь потом становится невмоготу: одолевает бессонница.

Он открыл календарь и аккуратно вычеркнул слова «комиссия» и «научное общество». Сегодня большой доклад Шароновой — третья глава диссертации, и нужно не спеша его обсудить.

Яков Романович разрыл пачку бумаг в левом ящике письменного стола, вынул рукопись и положил перед собой. Вся первая страница рукописи была зачеркнута, а сбоку мелким бисером написано несколько фраз. Яков Романович перечитал «бисер», затем перечеркнутый кусок и тяжело вздохнул. Рукопись была похожа на военную карту. Знаки, скобки и стрелки двигали слова налево и направо. Проволочные заграждения пересекали зигзагами целые поля, усеянные крестами и птичками. Вторая страница начиналась фразой: «Мысль Бохта, каковая говорит…» Яков Романович перечеркнул слово «каковая» и бросил ручку. Может быть, он сам виноват, что взваливает на себя редакторскую работу, все-таки профессор мог бы заняться более важным делом.

Он смотрит на часы. Уже без четверти три. Нужно начинать заседание кафедры. В коридоре разговаривают сотрудники. Через десять минут они соберутся в кабинете.

Палин открывает двери и всматривается в лица людей.

У окна Корнев о чем-то разговаривает с Шароновой. «Они же однокурсники».

Яков Романович пытается припомнить, зачем вышел в коридор, и, так и не вспомнив, просит зайти к нему Шаронову.

— Как проходит последняя серия?

— Думаю, уложусь в срок.

Ему становится легче на душе: все-таки Шаронова действительно хороший работник.

Он берет со стола перечеркнутые листы рукописи и отдает ей.

— Ознакомьтесь, пожалуйста. Здесь некоторые поправки.

Шаронова перелистывает страницы рукописи одну за другой. Яков Романович следит за движениями ее рук, мускулами лица. Ему хочется, чтобы она отбросила в сторону эти листы, перечеркнутые и запачканные чернилами, сказала бы «нет» или хотя бы возразила против какой-нибудь запятой. Разве так он относился к своему творчеству в молодости? Он спорил, не верил на слово даже шефу и в любом деле, за которое брался, находил свое. Неужели во всем тексте, почти полностью отвергнутом, у нее не было мысли или строчки, которые хотелось бы отстоять?

— Хорошо, я перепишу, — покорно говорит Шаронова.

Палин резко повернулся и, чтобы не сказать обидное, крикнул:

— Входите!

Он видел, как Шаронова нагнула голову, уперлась руками в край стола, немного подождала, пока рассядутся сотрудники, и стала быстро читать страницу за страницей третью главу своей диссертации; и опять эта «каковая» и навязшие в зубах «статистически достоверно» и «статистически не достоверно» — стилистический сор, который приходится вывозить ему целыми страницами. В одном месте, когда она рассказала о полученных результатах, очень перспективных и неожиданных, Яков Романович вздрогнул, увидел, как насторожился Корнев. Но Шаронова прошла мимо этого феномена, утопив мысль в потоке мутных фраз, где ссылки на авторов были самыми удачными местами.

Вопросы задавали вяло, придумывали их для того, чтобы шеф не сказал, что доклад не слушали. Шаронова отвечала неточно, сбивалась.

«Почему в науку? Почему? Разве плохо быть врачом или биохимиком? Неужели все должны стать учеными?»

Он предложил высказаться по докладу, но никто не встал. Он повторил просьбу.

— Разрешите мне?

— Пожалуйста.

Стасик поднялся, посмотрел в потолок, точно там была записана формула, и начал тянуть слова, повторяя одно и то же. Неожиданно он сформулировал идею, пересказал ее снова и с азартом заговорил о той части работы, которую заметил Палин. Яков Романович удивился его лицу. Стасик блуждал глазами по потолку, напоминая поэта, читающего стихи: он методично развивал мысль.

«Молодец! — мысленно похвалил Палин. — Талантливый мальчишка. Жаль, что не послушался меня и связался с этим фанатиком Незвецким. Дал себя увлечь, а так через полгода кандидат наук, сам себе хозяин».

Палин поднялся, чтобы произнести заключительное слово. Он говорил мягко, стараясь не обидеть Шаронову, отмечал удачные места, в конце выступления предложил не успокаиваться на достигнутом, поработать над материалом и сел, тяжело вздохнув.

Сотрудники поднялись и торопливо двинулись к выходу. В дверях образовалась пробка.

У всех были одинаково равнодушные лица, и казалось, единственно, чего хотят эти люди, — скорее попасть в метро.

Глава третья

В кабинете Сидорова было душно. Петр Матвеевич подошел к окну, отвернул шпингалет. Рамы скрипнули, согнули упершуюся в стекло ветку сирени.

Петр Матвеевич сделал глубокий вдох, потом еще и еще… Это вариант утренней гимнастики. Месяца два назад у него появились боли в сердце, а может, в печени, явно поколебавшие его представление о бессмертии.