На линии доктор Кулябкин

Я лежу на кровати, разглядываю подтек на потолке, замысловатый узор. Даже звонок в дверь не срывает меня с постели, мне лень двигаться. Я думаю, что это наверняка Вера.

Потом все же встаю, иду открывать, пропускаю Веру в комнату, а сама залезаю под одеяло.

— Ты чего? Заболела?

— Так что-то…

— Слушай, — говорит она вроде бы шутя, вроде бы ничего не случилось, — я же тебя разыграла с этой трешкой, а ты сразу полезла в бутылку…

Она хохочет.

— Ты железный человек, положительный образ, даже не подозревала, что ты такая. Поглядела бы на себя в ту секунду… — Она даже вытирает слезы от смеха. — ОБХСС! Уголовный розыск!

Она еще что-то там порет, а мне безразлично. Я думаю, что мне лучше уйти с этой работы. Не хочу быть немым свидетелем ее деятельности. А если сказать? У меня нет фактов. Она несомненно уже свела концы с концами.

— Ладно, — говорит Вера, — я так просто. Зашла на секунду. Не было у меня никакого дела. Давай лучше приходи к нам. Мать собиралась печь что-то. Мои тебя любят.

Она протягивает мне руку, но я свою так и не вынимаю из-под одеяла. Тогда Вера замахивается и слегка ударяет меня по животу, вроде бы прощается.

— Не вставай! — кричит она от дверей. — Лежи, кулема! — Выходит на лестницу и перед тем, как захлопнуть, говорит: — Чао!

А мне еще хуже, чем было. Я противна себе за то, что приходится иметь с ней дело, что я не смогла ничего ей сказать, вернее, могла бы, да вот упустила время.

Может, я поспала немного? Хлопнула дверь лифта. Если Вера, то не открою. Придумываю лихорадочно причину.

— Кто?

— Я.

Узнаю Ларису.

Входит. Смотрит на меня с удивлением.

— Ты что — заболела?

— Так, настроение.

Она занята какой-то своей проблемой.

— У меня к тебе просьба, — говорит быстро, без особых объяснений. — Кроме тебя, никто этого не может. Нужно побыть с дедом. С Федором Николаевичем. Скрывать не хочу: Володя должен со мной поехать.

Вместо «спасибо» она бросает:

— Спустись сейчас же!

Одеваюсь. Я даже рада ее просьбе. У Федора Николаевича я хотя бы не буду думать о том, что случилось.

И другое. Мне необходимо понять все про Кораблевых. Тот ли портрет?

И если тот, я обязана рассказать Юрке. От того, как он поступит, у нас с ним зависит многое…

Спускаюсь на этаж. Ларисин взгляд буквально прикован к двери.

И дверь распахивается. Поражаюсь, как выглядит Владимир Федорович. Не представляла, что он может быть таким нарядным. Черный широкий бант на белой рубахе, сюртук старинного покроя, бархатный берет. Эрмитажный испанец, честное слово.

Лариса встает с ним рядом и преображается, этакая невеста с тихим, счастливым взглядом.

— Любочка, папа вас ждет, если не трудно. — Он говорит виновато — мол, потревожили, и я тороплюсь убедить, что рада их просьбе. — Папа доволен, что вы придете. Сегодня он чувствует себя прекрасно.

Владимир Федорович пропускает меня в квартиру, закрывает дверь, и я одна иду к Федору Николаевичу.

Прохожу комнату, во второй на кровати сидит старик. В его глазах появляется искорка улыбки Он делает широкий жест рукой, приглашает меня сесть рядом. И когда я сажусь, он легко, будто это его собственная фраза, произносит:

Мой первый друг, мой друг бесценный!
И я судьбу благословил,
Когда мой двор уединенный,
Печальным снегом занесенный,
Твой колокольчик огласил.

У старика худое, измученное болезнью лицо, взгляд немигающий, острый.

Мне страшновато. Я стараюсь не показать этого.

— Очень рад, Люба, что ты пришла. Мне нужно поговорить с тобой. Сейчас же. До Володиного прихода.

Он отклоняется на подушки и несколько секунд лежит неподвижно, точно обдумывает ход странных своих мыслей.

О чем он? Чего он хочет?

Старик поднимает на меня глаза:

— Видела?

— Кого?

— Володю?

— Конечно.

— И что скажешь?

Теряюсь. Что я могу сказать?

А он сел, приблизил ко мне лицо и нервно, блуждая глазами, шепчет:

— Все. Все. Он от меня уходит.

— Никуда он не уйдет, — пытаюсь я утешить Федора Николаевича, — Владимир Федорович всегда будет с вами.

— Но она!

— Лариса прекрасный человек, честное слово! Друг. И вам она станет другом…

Он цепко сжимает мое запястье.

— Давайте пить чай, — я будто бы не замечаю его волнения. — Заварю свежий. Вам покрепче? Нет, наверно, не стоит…

Что-то меняется в его взгляде, появляется теплый лучик.

— Ты говоришь — неплохая?

— Хорошая, Федор Николаевич!

— Ставь чай, Люба! Чаю мне захотелось.

Он смеется, и я удивляюсь такому неожиданно легкому и светлому его смеху. Как хорошо, что поверил!

Я бегу на кухню, нарочно громко перебираю ложки, стучу крышкой чайника, — пусть слышит, что я тороплюсь, готовлю.

И все же одна мысль меня не отпускает: нужно спросить о портрете.

Чайник уже теплый. Пока я кручусь и открываю кухонные тайники, раскладываю печенье, крышка начинает звенеть и прыгать. Разливаю. И, позвякивая чашкой, направляюсь в спальню.

Помогаю сесть Федору Николаевичу на кровати. Надеваю ему на ноги валенки. Поправляю подушки. Подкладываю салфетку. Мне самой правится, как я с ним нянчусь.