На линии доктор Кулябкин

— Привет! — сказала я радостно. — Помнишь, ты мне розы продавала?

Она даже рот распахнула.

— Да я и шла-то сюда, чтобы тебя встретить. Думала, ты на приемке.

— Супинаторы сломаны, — объяснила Вера, — поэтому я и говорю: две недели. Нужно, чтобы дядя Митя сделал, а у него работы — сама знаешь!

И она чиркнула ладонью по шее.

— Все же попрошу, раз такое дело… — Я уже держала в руках туфли, пошла к дверям. — А ты подожди, вдруг удастся?

Присела на подоконник около дяди Мити. Он скосил взгляд в мою сторону, отвернулся, потом все же спросил — в чем дело?

— Девчонка одна пришла, как-то здорово меня выручила, супинаторы у нее… И театр вечером…

— Оформляй, — буркнул он, даже не повернувшись.

Я выскочила к Вере; она уже разговаривала с новым клиентом. Девушка благодарно заулыбалась — на моем лице было все написано.

Потом я сидела около дяди Мити, а он насвистывал, разбирая модельную туфлю. Заменил сломанный стержень и, покачав головой, принялся за второй.

— Сделаем человека счастливым… — Он хитро поглядел на меня: — Как просто — сделать счастливым.

Он подышал на помутневшую лаковую поверхность, протер туфли рукавом.

— Иди отдай, — сказал он. — Ишь, как им легко — счастье…

Девушка, казалось, не могла поверить своим глазам. Потом скинула старые, поставила новые на пол, надела и прошлась по мастерской.

— Чудо! — удивилась она. — Ой, девчонки, давайте я вас расцелую!

— Ты уж его расцелуй, своего суженого, а у нас плати за ремонт, — сказала Вера. Она и сама радовалась за девчонку. — Рупь двадцать да за срочность двадцать процентов…

— Конечно, конечно, — заторопилась девчонка, отдавая трешку.

Вера открыла ящик, чтобы отдать сдачу, но девушка уже бежала к дверям. Остановилась, быстро переодела туфли, махнула рукой и выскочила на улицу.

— Стой, стой! — закричала я. — Держи сдачу!

Она уже перескочила через лужу, неслась по другой стороне улицы, подпрыгивая, как счастливый ребенок.

Я вернулась в мастерскую, пропустив в дверях плоскогрудую, узкобедрую, длинную седую даму в очках. Она прошла мимо меня как солдат, точно собиралась отдать Вере рапорт. Положила туфли, одну, другую, неподвижно уставилась на Веру.

— Надо же, супинаторы, — сказала Вера.

Спросила адрес, подклеила корешки на подошву, рассчиталась. Дама повернулась, словно ей скомандовали «кругом», и с той же строевой четкостью двинулась к выходу. Вера подождала, когда закроется дверь, поманила меня пальцем.

— Оставь себе эту трешку, — сказала она шепотом.

— Почему?

Она поглядела на дверь, которая вела в цех.

— Это твое.

Я положила трешку на прилавок, покачала головой:

— Ты же выписала квитанцию, я сама видела…

Она засмеялась:

— Дурочка! — Сунула мне в халат деньги. — Все очень просто. Цветочнице я писала квитанцию без адреса и фамилии, а этой костлявой щуке по всем правилам на том же бланке, — значит, одна квитанция механически исчезает, туфли уже получены и проверить ничего невозможно. Дважды два четыре, понятно?

Кажется, у меня было глупейшее лицо. Вера смеялась до слез.

А я вспомнила бабушку Кораблевых — я часто ее вспоминала. У бабушки на раздаче оставался хлеб в блокаду. Скажем, она недодавала по крошке. Крошкой все равно не наешься.

— И часто… ты… это… делаешь?

— Что ты! Часто нельзя. Но на десятку в день натягиваю. Разве худо?

— Врешь?!

Она вынула платок, вытерла слезы, опять поглядела на мое глупое лицо.

— Только молчи! Ты как-нибудь меня заменишь. Может, я в отпуск уйду. Тебе же деньги нужны. И потом я твоя должница. За Игоря.

— А дядя Митя?

Я вдруг поняла, как боюсь, чтобы она не сказала о нем худого.

— Чего Митя?! — она отмахнулась. — Он же философ! Он сыт уважением, которое ты ему оказываешь.

В мастерскую вошел военный.

— Иди, — приказала она мне. — И скажи тете спасибо!

Я положила трешку обратно. Она смела деньги в стол, даже не моргнув глазом. Потом я подмела полы в мастерской, сидела с дядей Митей, что-то говорила Вавочке, и, когда они спрашивали, что со мной, я отвечала: заболеваю, жуткая головная боль у меня началась.

Вавочка несколько раз подходил ко мне. Я уже привыкла к его вниманию, теперь мне казалось, что вроде бы так и нужно.

Потом мы шли вместе к дому, и он несколько раз спрашивал, что у меня случилось. Я не могла ему сказать, не хотела.

Он осторожно положил руку мне на плечо, я не сбросила, мне было даже теплее, что ли, — вот рядом идет человек, которому я нравлюсь, который ко мне относится как-то по-особенному с первого дня работы…

— Можно, я к тебе зайду? — нерешительно попросил он, когда мы остановились у дома.

Мне не хотелось его обидеть, и я скорее попросила, чем объяснила причину:

— Понимаешь… мне очень нужно побыть одной.

Как легко честному человеку жить на свете! Встает, умывается, идет на работу, делает свое дело. И вдруг этот честный человек оказывается перед фактом, за которым должен последовать поступок. Действие. Личная смелость. Вот тогда ты и думаешь — возможно ли для тебя такое? Что твоя честность — образ жизни, факт поведения? Умение спрятаться, отвернуться от худого? В конце-то концов, на улицах мы обходим канавы, полные грязи, разве нельзя и здесь так же…